Ловушка для Котенка

— Воды? — предложила я еще раз.

Локен опирался об меня; я придержала его одной рукой, а другой, свободной, поднесла фляжку с водой к его губам. Пить он не стал, уклонился. Его больше не лихорадило, и я эгоистично понадеялась, что бред и жар его оставили. Потому что, если быть откровенной, я ничего не знаю о том, как спасать людей, и тем более не желаю нести ответственность за чужую жизнь…

— Не может быть… — протянул Локен, вглядываясь в меня. Голос его окреп, давая надежду, что и сам он, весь, скоро тоже окрепнет. — Ты мертва. Вы все мертвы.

Я с сожалением заключила, что никуда бред не делся. Но и в бреду орионец ждал от меня ответа и смотрел со столь мучительной мольбой в глазах, что я сжалилась и ответила как можно мягче:

— Но я же здесь, с тобой, дышу, и мое сердце бьется.

— Ты снишься, — печально молвил орионец и прикрыл утомленно глаза. Его тяжелая голова упала мне на плечо, он перестал за меня цепляться и стал сползать вниз. Я попыталась его задержать, ухватить, чтобы он не упал, не ударился, но безуспешно: больший вес всегда тянет за собой меньший.

Мы вместе завалились набок. На лоб орионца упала потемневшая от пота прядь; любительница порядка и опрятности, я инстинктивно откинула эту прядь, чтобы не лезла ему в глаза. Этот жест не остался незамеченным орионцем: он задрожал, лицо его снова исказилось, а глаза окончательно перестали видеть реальность.

— Я так виноват… — дрогнувшим, поломанным голосом проговорил он. — Не уходи… хотя бы во сне. Обними меня, мама…

Мука на его лице не могла оставить меня равнодушной: я обняла мужчину, и он, почувствовав это, прижал меня к себе так крепко, как только мог; такое объятие сторонний наблюдатель мог бы назвать излишне интимным, но ни капли интима во всем этом не было. Локен прижимал к себе мать, а не женщину, и так прижимал, что я ощущала быстрые толчки его сердца совсем рядом со своим сердцем. Локен уже не был мучим лихорадкой, но мне по-прежнему казалось, что от него исходит болезненный жар, и что этот жар опасен и для меня. Я вспотела рядом с орионцем, но не пошевелилась, покуда дыхание его вновь не выровнялось, а сердце не стало биться в том же размеренном темпе, что мое.

Когда же я осмелилась пошевелиться, чтобы чуть переменить позу на более удобную, Локен он уже спал.

Я проспала всю ночь и проснулась резко, от ощущения, что пропустила что-то (а еще рука, которую я отлежала, дала о себе знать). Дернувшись, я приподнялась и, нахмуренная, огляделась. Отовсюду капало; ливень уже прошел. Как же крепко я спала, что пропустила грохот, с которым вода изливается на джунгли?..

«Просто ты сильно устала вчера и потому спала дольше и крепче, чем обычно», — дал понятный ответ разум. Пошевелив полу-онемевшей рукой, в венах которой как будто не кровь застоялась, а толченое стекло, я посмотрела на Локена.

Негодник снова отполз от меня во сне, широко раскинул руки, и к тому же улыбался, да еще и блаженно, пьяно — так улыбаются в эйфории. Ему снится что-то хорошее? Замечательно.

Я по привычке потянулась к фляжке с водой, но она была пуста. Странно… Отчетливо помню, что вчера оставила немного воды на утро, смочить горло — себе или орионцу.

— Я… иду… — произнес Локен с придыханием.

Страшная догадка пронзила меня. После отравления я в какой-то момент ощутила необыкновенную легкость во всем теле, приятное качающее тепло — это была пьянящая эйфория. Не это ли самое сейчас ощущает Локен?

Я склонилась к самому его лицу и позвала:

— Локен? Просыпайся, Локен!

Он качнул головой и нахмурился, показывая, как неприятны ему мои слова, и давая понять, что просыпаться не намерен.

— Умирать собрался?

На ум пришли вчерашние его обнимания с «матерью», полный вины и мольбы голос, искаженное страданием лицо.

Я схватила его за плечи и затрясла, вынуждая спуститься с безоблачного неба эйфории на бренную гебумианскую землю. Страх того, что в моем присутствии умрет человек, стал столь силен, что в кровь выплеснулась изрядная доля адреналина.

— Локен!!! — вскричала я, стремительно приближаясь к истерике.

Орионец вдруг открыл бесстыдные ясные глаза и ухмыльнулся:

— Испугалась?

На секунду я оторопела и, едва не умерев от избытка эмоций, немедля дала гаду пощечину.

— Как ты мог! — возмутилась я, но голос звучал в одинаковой мере и сердито, и радостно. Как бы то ни было, он жив… — Совсем ополоумел?

Локена даже пощечина не остудила. Он засмеялся:

— Видела бы ты свое лицо, Унсури!

— Ты бы свое видел! — бешено пикировала я, поднимаясь. — Вставай, шутник доморощенный!

Локен поднялся очень уверенно для человека, который почти умирал от интоксикации и вчера бредил. Продолжая посмеиваться, он объяснил:

— Я уже вставал два раза — на рассвете и когда начался ливень; ты спала. Будить не стал, так сладко ты похрапывала.

— Я не похрапываю!

— Еще как. Потому я и пришел в себя: так мне в ухо заливала, тут бы и мертвый встал.

— Лучше б ты умер! — пожелала я искренне.

— Если бы ты этого хотела, ты выхаживать меня не стала, — сделал он весьма логичный вывод. — Где моя одежда? Я искал и не нашел.