Ложится мгла на старые ступени

Хором пели «Трансваль, Трансваль, страна моя», где мне особенно нравились слова: «Пусть мал я, слаб, крепка рука моя». А в песне про Хасбулата удалого – куплет «Тут рассерженный князь саблю выхватил вдруг, голова старика покатилась на луг». Но сосед Леонид Сергеевич, услышав это, сказал: «Такой куплет слышу впервые. Правильно, что его не поют. Что ещё за луг возле горной реки? ещё бы запели: на заливной луг!» После этого мне куплет разонравился, и я стал в знак протеста незаметно петь «Голова старика покатилась на юг», а наедине – свою пародию: «Под чинарой густой воет пёс молодой». Леонид Сергеевич окончил факультет небесной механики в Сорбонне (почему и оказался в Чебачинске), во всём любил точность и в песнях находил много ошибок. Например, когда в степи глухой замерзал ямщик – почему его не отогрел товарищ, которому он отдавал наказ? Некрасовский Кудеяр резал дуб булатным ножом: «Годы идут, подвигается медленно дело вперёд». Но самый мощный дуб даже при такой технике можно срезать за два-три месяца. А Терек у Лермонтова, прыгающий «как львица с косматой гривой на хребте» – кто видел гривы у львиц? Стихи все читают невнимательно. «И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык». Как? У Пушкина всё сказано: «приник», то есть тесно, лицом ко рту. И вырвал чем? Зубами!

При всём том стихи астроном любил и даже как-то, выпив, прочёл два стихотворения. Одно про Петербург, поэта Радина:

Теперь, безумства в час ужасный,

Ему прилеплен – рад, не рад —

Холопством низким сотни красной

Ярлык дурацкий – Ленинград.

Но слышен топот… Гул мильонов…

Идёт весна… Вот, вот пора —

И будет вновь, как в время оно,

Санкт-Петербургом град Петра!

– Это тот, кто сочинил «Смело, товарищи, в ногу»? – блеснул свежей эрудицией Антон: в школе только что разучивали эту песню, и большая картинка, изображающая Радина, сидящего на тюремной койке, висела весь урок пения. Но Леонид Сергеевич только досадливо поморщился. Стихи эти были напечатаны в эмигрантской газете. Второе стихотворение было какого-то Кузмина:

Декабрь морозный в небе розовом

Нетопленый темнеет дом,

И мы, как Меншиков в Берёзовом,

Читаем Библию и ждём…

Историю Меншикова Антон знал: картина про это была в «Огоньке».

Иногда, без деда, пели дуэтом тётя Лариса и Тамара – их репертуар был из городской низовой культуры: жестокий романс «Маруся отравилась» или песня из иностранной жизни: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан. Полюбил он пепельные косы, алых губ нетронутый коралл… С берегов, похожих на игрушки, где как шёлк зелёные луга, привозил он разных безделушек, ожерелья, кольца, жемчуга. И она с улыбкой величавой принимала радостный привет, но однажды гордо и лукаво бросила безжалостное “нет”». А наутро «чайкой белоснежной таял в море его белый бриг». Но девушка затосковала, «её очи как у дикой серны отцвели от песен и вина. И никто не знал во всей таверне, даже сам хозяин кабака, что та девушка с глазами дикой серны бросилася в море с маяка». Такие песни пели и на улице – много их знал Борька Корма, уже в шестнадцать лет обладавший могучими плечами и мощным баритональным басом. На школьных олимпиадах он пел что-нибудь из патриотического репертуара: «Присяги не нарушу, не пожалею жизни, об этом и гармоника поёт. Мамаша, до свиданья, подруга, до свиданья, иду я моряком в Балтийский флот». В этом месте он распахивал отцовский глухой пиджак-сталинку, под которым оказывалась настоящая матросская тельняшка, обтягивающая его широкую выпуклую грудь. На улице Борька чаще всего пел про Джона Грея, красавца: «Был он большой по весу, с силою Маркулеса, храбрый, как Дон Кихот». Антон, услышав песню в первый раз, поколебавшись, сказал что, конечно, «Геркулеса» и, видимо, не «большой по весу», а «большой повеса». Результат был предсказуем.

– Какой ещё повеса? – оскорбился Корма. – Всё правильно: мощный мужик, тяжеловес. Ишь, профессор нашёлся!

И Антон получил щелчок по носу – это был коронный номер Кормы: после такого щелчка из любого носа мгновенно шла кровь.

Иногда не пели, а декламировали. Бабка – «Белое покрывало», дед – «Сакья Муни» Мережковского. Любознательный Антон как-то переспросил имя автора, но отец сказал: «Не надо». Читали вслух: Диккенса, Толстого, Чехова. (Когда у Антона подросла дочка, он пытался устроить такие же семейные чтения, и позже – когда появилась внучка. Но не получилось ни тогда, ни потом – что-то ушло безвозвратно, и нельзя было повторить даже такую простую вещь.)

– Что читать из Чехова? – спрашивал дед.

– «Полиньку»! – выскакивал Антон.