Лучшая подруга Фаины Раневской

Пересмотрев все «новые» театры Москвы, я, естественно, задала себе вопрос: что же я могу делать в этом новом театре, вижу ли я себя в нем? Всю жизнь в театре я делала совсем, совсем другое. Неужели окажусь лишней, не нужной театру? Решила не дезертировать, а работать, но, почувствовав горячий пульс московской жизни, я не захотела возвращаться в провинцию, решила на сезон остаться в Москве, впитать в себя все лучшее, революционное и поискать свое место в нем. С большими надеждами я в 1925 году вступила в передвижной театр при Московском отделе народного образования.

Увы, надежды мои не оправдались. Несмотря на довольно сильную труппу, работа шла вяло, неинтересно, со всеми пороками провинциального дореволюционного театра – неряшливыми постановками, постоянными заменами. Беспрерывная смена руководства вносила беспорядок, ненужную суматоху, репертуар был пестрый, случайный. В коллективе росло недовольство, возмущение, которые бурно прорывались на собраниях. Все это привело к тому, что театр, просуществовав один зимний сезон, закрылся. Труппа распалась, но часть коллектива во главе с режиссером П. А. Рудиным получила предложение работать летом 1925 года в Святогорске, в театре при санатории для донбасских шахтеров. Репертуар был составлен частью из игранных в зимнем сезоне пьес, частью из специально приготовленных. С готовым репертуаром мы приехали в Святогорск.

Как сбывшаяся светлая мечта вспоминается мне летний театральный сезон в Святогорске. Там был оборудован санаторий для донбасских шахтеров. Шахтеры оказались замечательными зрителями. С каким жадным вниманием они слушали и смотрели спектакли, как горячо и благодарно принимали нас. Когда приехала первая партия отдыхающих, театр еще строился. Мы репетировали под стук молотков. Часто на репетицию к нам заходили шахтеры, спрашивали, когда же начнутся спектакли, просили торопиться с открытием, так как время их пребывания в санатории всего 29 дней.

Через месяц после открытия театра, накануне отъезда первой группы отдыхающих, в антракте, когда публика собралась в зрительный зал, кто-то из шахтеров встал и сказал: «Ребята, давайте поблагодарим актеров за все, что они для нас делают». Начались аплодисменты, раздвинулся занавес, мы вышли на сцену, и зрители-шахтеры стоя аплодировали и кричали: «Спасибо, спасибо вам, товарищи!»

Это были чудесные минуты моей жизни, и я чувствовала, что недаром живу на свете. Никогда не забыть некоторых волнующих моментов нашей жизни и работы в Святогорске. Целые снопы васильков, громадные букеты полевых цветов получали мы, актеры, от нашего чуткого и неискушенного зрителя. Эти искренние, скромные подношения трогали и вдохновляли нас.

В период моей работы в Святогорске интересное наблюдение над восприятием зрителя и выводы для себя, актрисы, сделала я, играя в инсценировке «Волчьи души» по Джеку Лондону. Смысл пьесы в двух словах таков. Буржуазная, деловая, типично американская семья: отец – делец-реакционер, мать – безликое существо. Замужняя дочь, которую я играла, чувствует себя чужой в семье. Муж ее – типичный американский мещанин. Одинокая в семье, она сближается с представителем группы революционеров. Отец узнает о связи дочери. Чтобы погубить друга дочери, отец при помощи нанятых шпионов получает документ, уличающий его в прогрессивной деятельности.

Отец уже торжествует победу над своим политическим и личным врагом, как вдруг документ исчезает с его письменного стола. Начинаются тщетные поиски. Подозрение падает на дочь. Действительно, это она спрятала бумагу, желая спасти друга и его дело, которое стало делом и ее жизни. Начинается допрос. Смело, спокойно и твердо отвечает она на все вопросы отца и мужа. «Истинно свободная», «культурная» американская семья решается на личный обыск. Молодую женщину уводят в соседнюю комнату, откуда через опущенную портьеру доносятся ее возмущенные реплики. Вот эта сцена обыска навела меня на поиски нового решения всего образа, и главное – этой финальной сцены 3-го акта.

Сначала этот акт я играла так: оскорбленная в своем человеческом и женском достоинстве, униженная отвратительной процедурой обыска, я кричала, защищалась, вырывалась из рук мучителей. После совершенного гнусного насилия я выходила в кабинет отца измученная, усталая, держась за портьеру, и с ненавистью затравленного зверя отвечала на вопросы отца и мужа. Конечно, это было вполне законно, и любая актриса на моем месте использовала бы этот драматический момент пьесы в меру своих сил.