Луна за облаком

Тополя качали оголенными прутьями. Высокие и трусливые то­поля. Испугались холодов. У забора топорщились кусты сирени сплошь в зеленых листьях. Колька удивленно переводил взгляд с тополей на сирень: «Вот тебе раз!»

— Ты чего?— спросил Ленчик.— Наливай.

«Сказать ему про тополя?»—подумал Колька.

— Да не тяни. Давай! Со мной ты не пропадешь, Колька.

— А куда мы теперь?

— Мир посмотрим. Купим билеты до какой-нибудь станции. Из города надо с билетами... А там уж не обязательно платить за проезд.

— Ну, а дальше?

— Устроимся где-нибудь. Свет на Трубине сошелся, что ли?

— А что тебе Трубин?

— Ну как, что! Воспитывает... и всякое такое. У него не зара­ботаешь. Федька тоже уйдет. Прижал он его. Не дает жизни.

— Федька тянет все, что под руку ему попадет. Ворюга он.

— А ты о блатной жизни что-нибудь знаешь?

— Да так, мало.

— Люблю блатную жизнь, но воровать — ни-ни!

— Неужели? А мне говорили, что ты...

— Что говорили? Что я обокрал пахана в поезде? Это подсу­нули мне, спящему. Так надо было.

— Зачем?

— А чтобы привязать к себе. Чтобы не ушел от них.

Колька перестал наливать в стакан, настороженно смотрел на Ленчика.

— Ты не к ним ли собрался?

— А что? Или заскребло?

Глаза у Ленчика мутные. И в них уже не отражались оголен­ные прутья тополей, хотя ими полно небо над его головой и они заслоняли весь забор перед ним.

— Ты шубутной, а блатные таких не уважают.

— Почему же?

— Так. Лишний шум от вас.

И снова зашелестели на аллее листья. Это Ленчик пошел в ма­газин. Вернулся веселый, возбужденный.

— Флорочку встретил! Договорился с ней. К себе позвала.

— Нужна она тебе,— лениво протянул Колька.

— Много ты понимаешь! Тебя бы такая охмуряла, охмуряла...

Небо, как карусель, поворачивалось над головой Кольки. Скри­пели голые ветки, терлись одна о другую. Он взял Чепезубова под руку и повел его туда, где небо не будет испятнано, искромсано этими ветками.

Колька не помнил, как они вышли из парка. Не помнил, ехали они на трамвае или шли пешком. Все выключилось из головы. Бы­ли ветки, закрывавшие небо, а после них легла черная немая пус­тота — без слов, без чувств, без видений.

И вдруг в глаза ударил свет фонарей, а в ушах загудела, за­ворочалась улица. Колька огляделся. Рядом стоял Чепезубов.

— Вот мы и дома,— сказал Ленчик.

У стены качался зыбкий и тусклый свет. За стеклами окон двигались тени, хлопнула форточка.

В комнате за столом сидел Мих и читал. Сурай лежал на койке, дремал. Пока в дверь протискивались, мешая друг другу, Ленчик и Колька, Сурай отвернулся к стене: сплю и знать ничего не знаю.

Вылков и Чепезубов присели к столу, бессмысленно смотрели то на Миха, то на Сурая.

— Он...— Ленчик ткнул пальцем на Кольку.— Он у нас ночует, а то поздно и далеко ему.

Мих кивнул, не отрываясь от книги.

— Вот праведник выискался,— сказал Колька.— Товарищи гу­ляют, а он науку гложет, с начальничками рекорды готовит. Ему с рекорда премиальные, а нам, работягам, вкалывай лишнее после того... Вот ненавижу!

Гончиков снял очки, недоуменно поглядел на Кольку. Без оч­ков он щурился и был похож на человека, попавшего в незнакомую ему обстановку.

— Я такой же работяга, как и ты.

— Ученый ты... очкарик. И глаза через это самое попортил. Вот скажи, ученый, сколько один да один? Не знаешь? Молчишь. Один да один? Одна бутылка да еще бутылка. Сколько? Думаешь, две? Не-ет, шалишь! Одна бутылка да еще бутылка? Двадцать че­тыре копейки. Вот так вот!

Ленчик захохотал.

— Этот счет мы практикой осваивали, а не по книжечкам,— добавил Колька.— А ты еще говоришь...

— Ладно, давай спать,— сказал Ленчик.— Я спать хочу.

Вылков безразлично посмотрел на него.

Пока Колька не делал ничего плохого, но и Гончиков, и Сурай чувствовали, что вот-вот он сорвется.

А сорваться он мог по-всякому. Мог подраться. Мог оскорбить. Любил Колька подчеркнуть, выпятить уродство в человеке — горб, косоглазие, хромоту. Если видел у кого протез ноги, то мог ему сказать: «Тебе хорошо. Сегодня морозно, а эта-то нога у тебя, на­верняка, не мерзла». И при этом смеялся, не заботясь, как встрече­ны его слова. Перед тем, кто болел ушами, недослышал, Колька подолгу распространялся о глухих, поругивавшихся между собой. Эти глухие, мол, не понимали друг друга в споре, а потом один из них будто бы жаловался Кольке: «Вот и поговори с таким... Это же глухой черт!» Мог Колька, захлебываясь смехом, рассказывать о том, как пил в праздник с соседом-горбачом, а поругавшись с ним, бегал к его окнам и обещал «выправить горб».

Ленчик уже залез под одеяло, а Колька все еще терся возле стола, вызывая на разговор Миха. Тот отмалчивался — говорить с пьяным просто не о чем. Тогда Колька пошел и выключил свет.

Гончиков не сказал ему ни слова и стал в темноте убирать книги и раздеваться. Такая покорность Миха не устраивала Кольку. Да, его уже ничего не устраивало. Он включил вдруг свет, молча подскочил к Гончикову. С грохотом упал стул. Вылков, зацепив­шись полой пиджака за угол столешницы, тянулся к Миху.

— А-а-а!— хрипел он, уже не видя никого и не соображая, где он и что с ним.