Луна за облаком

— Не-ет, ты как хочешь, Колька, а я буду инженером. А то всю жизнь такие, как ты, будете надо мной смеяться. Помнишь, как тогда: «Бросишь в бетон полтинник»?... Я чуть без обеда не осталась. Да и вообще... Без образования — какое ж это дело? Вот так-то, Ко­ленька,— новая копеечка!

Вылков достал папиросу, закурил и неожиданно пустил дым ей в лицо.

— Про учебу — это ты, как хочешь, а про женитьбу — это я по­шутил,— сказал он и сбежал с крыльца.

— Жених несчастный!— кричала ему вслед Райка. —Придешь еще ко мне!..

Глава двадцатая

Истек срок, который дала комиссия Шайдарону и Каширихину. Ниче­го не изменилось. От Чимиты по- прежнему не было никаких вес­тей. Акт комиссии, отпечатанный на меловом листе, лег на стол Шай- дарона. Положение обострялось.

...Шайдарон, Каширихин и Трубин были неожиданно для них вызваны на заседание главка, где им предложили сообщить о ходе работ в главном корпусе.

Пока Озен Очирович докладывал, Трубин разглядывал собрав­шихся в кабинете начальника главка и думал о том, что скажет, если его попросят выступить, и чем все это закончится. Хорошего ждать не приходилось... Обвинение сводилось к тому, что новый метод не­достаточно обоснован и проверен, что рисковать никто не имеет пра­ва и что фундаменты следует разобрать, как и рекомендовано «Промстройпроектом»

— За подобный авантюризм в строительстве кто-то должен нес­ти персональную ответственность,— заключил начальник главка.—А то у нас, знаете, привыкли... Довольно спускать за подобное голово­тяпство. Предлагаю оргвыводы в отношении Шайдарона и Трубина. Членов коллегии прошу высказаться.

Перед Трубиным будто опустилась пелена. Расплывчатые очер­тания лиц, стола, окон... Слова — гулкие, тяжелые — стучали в вис­ках. а внутри все заливало, захлестывало щемящим холодом. И сра­зу в мыслях у него возникли самые наихудшие, по его мнению, ва­рианты оргвыводов, которые ему уготовили как основному виновни­ку. Не зная, что ему будет, он уже сейчас готовил себя к наихудше­му, и все надежды представлялись ему едва видимой узкой светлой полоской.

Эта полоска посветлела и расширилась, когда заговорил Озен Очирович Шайдарон. Он как можно деликатнее намекнул, что мож­но было бы и подождать с заключением по бетонированию, что ко­миссия-то была создана обкомом партии и она еще не отчиталась перед теми товарищами, перед которыми ей нужно отчитаться. Ос­новную вину, если таковая будет установлена, Озен Очирович брал на себя. Я разрешил Трубину вести бетонирование, хотя мог бы и запретить. Инженер он молодой, способный, показал себя с положи­тельной стороны как старшим прорабом, так и бригадиром»,— гово­рил Шайдарон.

— Любит самозольничать,— вставил директор комбината. — Не без его содействия произошло хищение сэкономленного бензина в автоколонне.

— Мы разбирались, ничего подобного,— возразил Шайдарон.

— Короче, давайте короче,— проговорил начальник главка.

И светлая полоска перед глазами Трубина снова сузилась, и хо­лодок прошел по телу, рождая гнетущее предчувствие неотвратности всего случившегося.

— Вот вы, товарищ Шайдарон, выгораживаете старшего про­раба...

— Не выгораживаю.

— Ну... защищаете.

Прозвучало громко и резко от дальнего окна:

— Картина ясна. Ну, сколько еще можно? Надо голосовать.

Полоска света придвинулась к углу кабинета, где сидел Шайда­рон. Между его стулом и стеной. Узкая дрожащая полоска. Трубин не смотрел, как поднимались руки, он лишь слышал, как произнесли громко и резко:

— Кто против? Нет?

В тишине мерцала полоска... Мерцала, затухая. И опять:

— Кто против? Кто воздержался? Нет.

Шайдарону — выговор.

Трубина — снять с должности.

В прорабской постукивали ходики. За окном урчал мотор буль­дозера. Он то затихал, то угрожающе гремел совсем близко и тогда рамы вздрагивали и штукатурка чуть слышно осыпалась на пол. Ог­лушенный и опустошенный стоял Григорий посредине комнаты, пы­тался о чем-то думать — стройно и последовательно, пытался хоть одну мысль довести до логического конца, но не мог ни на чем сосредоточиться. Одна мысль заслоняла другую, словно была важнее той, первой, а вскоре появлялась еще более важная мысль, которая вытесняла все остальное. Но и эта мысль, как вскоре обнаружива­лось, не была самой важной. А через некоторое время он приходил к решению, что самой-самой важной мыслью была та. которую он оставил давно, почему-то не придав ей значения.

Будто бы женский голос... Он вовсе мешал думать. Опять голос... Григорий в раздражении обернулся. Перед ним стояла Рая Шигаева. Лицо замотано платком и оттого круглое и светлое, как луна.

— Можно, Григорий Алексеич?

— Ты ко мне? Садись. Что у тебя?

— Да так... Особенного ничего. Шла мимо, вспомнила, как... Помните, летом прошлым? Постучала к вам и вы вот так же стояли, как сейчас, и не слышали меня. Я, наверное, всегда к вам не в то Еремя прихожу. ·

— Ну, что ты, Рая! Приходи, когда хочешь, когда надо тебе.

И сообразил сразу, что сказал не то, что надо бы. И неловко ста­ло за непроизвольно вырвавшиеся слова.

— А у меня часы, Григорий Алексеич!

— Часы? Какие часы?