Лунатики

В итальянских университетах, где обучался Коперник, он встречался с новой, пост-аристотелевской породой ученых: с неоплатониками. Закат Аристотеля наложился на возрождение Платона. Я называл эту неувядающую парочку двойной звездой; теперь позвольте мне еще раз изменить метафору и сравнить их со всем известной парой на барометре-игрушке викторианской эпохи: джентльменом в пальто, с раскрытым зонтиком и с леди в легком летнем платье, которые проворачиваясь на общей оси, попеременно появляются из своих домиков, чтобы объявить о предстоящем дожде или солнечной погоде. Совсем недавно мы видели Аристотеля, и теперь вновь пришла очередь Платона – только этот Платон был совершенно не похож на бледный, неземной персонаж раннего христианства. После того, первого правления Платона, когда природа с наукой держались в полнейшем презрении, повторное появление Аристотеля, хроникера дельфинов и китов, акробата, жонглирующего предпосылками и синтезом, неустанного манипулятора логикой, было встречено с облегчением. Но в ходе длительного пробега на диалектическом канате не могло происходить здорового прогресса мыслей; как раз в годы молодости Коперника Платон вновь вынырнул из своего домика, и прогрессивные гуманисты приветствовали его даже с большей радостью.

Только этот вот платонизм, пришедший из Италии во второй половине пятнадцатого столетия, практически во всех смыслах был противоположностью неоплатонизма начала нашей эры, у него мало что было общего с ним, за исключением освященного имени. Ранний был порожден Парменидом[170]; нынешний – пифагорейцами. Первый отделил дух от материи в своем "дуализме отчаяния", второй объединил интеллектуальный ekstasy

пифагорейцев с радостью человека Возрождения от природы, искусства и ремесла. Юноши с горящими глазами из поколения Леонардо были мастерами на все руки, с многочисленными интересами и всепоглощающим любопытством, с ловкими пальцами и проворным умом, легкими на подъем, не знающими покоя, скептичными в отношении авторитетов – они были полной противоположностью надутым, узко мыслящим, ортодоксальным и педантичным ученым преподавателям времен упадка аристотелианства.

Коперник был на двадцать лет моложе Леонардо. В течение проведенного им в Италии десятилетия он жил среди новой породы людей, вот только он сам не стал одним из них. Он возвратился в свою средневековую башню и к своему средневековому взгляду на жизнь. С собой он привез только одну идею, которую сделало модной лишь возрождение пифагорейской мысли: движение Земли; и весь остаток жизни он потратил на то, чтобы приспособить ее к средневековым рамкам, основываясь на физике Аристотеля и колесах Птолемея. Это было то же самое, что примастыривать ракетный двигатель к старинной карете.

Коперник был последним аристотелианцем среди великих ученых. В своем отношении к природе люди вроде Роджера Бэкона, Николая Кузанского, Уильяма Оккама и Жана Буридана, которые предшествовали Копернику на столетие или два, были, по сравнению с фромборкским каноником "модернистами". Школа ученико Оккама в Париже, которая расцвела в четырнадцатом столетии, и о которой я вкратце уже упоминал, делала значительные успехи в изучении движения, импульса, ускорения и теории падающих тел – все это было головными проблемами коперниканской Вселенной. Эти ученые показали, что физика Аристотеля с ее "неподвижными движителями", с ее "естественным" и "насильственным" движением и так далее, были пустыми словами; и они очень близко подошли к формулированию ньютоновского закона инерции. В 1337 году Николя Орем[171] написал "Комментарий" к "De Coelo" Аристотеля

" – на самом же деле, это было опровержением – в котором он приписал дневное вращение небес вращению Земли, и свою теорию он основывал на более здравых физических предпосылках, чем Коперник, будучи сторонником Аристотеля, мог сделать. Коперник не был знаком с парижскими открытиями в динамике (которые, похоже, в Германии были полностью проигнорированы); но здесь я хочу отметить то, что в Мертонском Училище и в Сорбонне за полтора столетия до Коперника ряд людей меньшего, по сравнению с ним научного масштаба, потрясли авторитетом аристотелианской физики, рабом которой каноник из Фромборка оставался всю жизнь.

Это было практически гипнотическое подчинение, которое привело к бездействию Коперника и как человека, и как ученого. Как впоследствии отмечал Кеплер, "Коперник пытался интерпретировать не природу, но, скорее, Птолемея". Его абсолютное доверие не только физическим догмам, но и только лишь астрономическим наблюдениям древних, было основной причиной ошибок и несуразностей в коперниканской системе. Когда нюрнбергский математик, Иоганн Вернер, опубликовал трактат "О движении восьмой сферы", в котором он позволил себе усомниться в надежности наблюдений Птолемея и Тимохариса, Коперник ядовито атаковал его: