Лужок Черного Лебедя

— Энглси не мог отказаться! Ведь ему дали возможность не только побить Ред Рекса, но и обобрать до нитки! В вечер боя сарай был битком набит. Цыгане съехались с Дорсета, Кента и половины Уэльса. Вот это была схватка! Я вам говорю. Это была схватка! Бакс и все мы, кто постарше, мы ее до сих пор помним наизусть, удар за ударом. Папка и Энглси измолотили друг друга в кашу. Эти клоуны, которые нынче боксируют по телику, с перчатками, да судьями, да врачами, они бы с визгом убежали, только увидев, как папка с Энглси колотили друг друга! С папки куски мяса свисали, он едва видел перед собой. Но слушайте меня. Он и сдачи давать не стеснялся. Пол сарая был красней, чем на бойне. Под конец они даже драться перестали. У них все силы уходили на то, чтобы держаться на ногах. И наконец папка, шатаясь, подошел к Энглси, поднял левую руку — потому что правая у него была вся изломана — и сделал вот так! — Клем Остлер приставил мне ко лбу указательный палец и толкнул, так слабо, что я едва почувствовал. — И этот джук повалился, как упавшее дерево! Бабах! Вот в таком они были состоянии. После той ночи папка больше не дрался. Не мог — очень уж сильно его измолотили. Забрал вонга и купил себе аттракционы. Постепенно стал главным тоберманом[65] Гусиной ярмарки, так что зажил хорошо. Последний раз я с ним разговаривал в Чепстоу, в крокус-тане,[66] в больнице. Всего за пару дней до того, как он умер. У него легкие заполнились водой, и ему приходилось выкашливать их кусками. И вот я его спросил: почему он так сделал? Почему вместо денег поставил семейный фургон?

Мы с Дином впились в него глазами, ожидая ответа.

— И он мне сказал: «Сынок, если бы я дрался только за вонга, за деньги — этот валлийский байстрюк меня побил бы». Драться за одни только деньги — мало, и папка это знал. Только потому, что он дрался за все, что любил — за меня, мою мамку, за свою семью, за наш дом, за все сразу, — он мог вынести такую боль. Ну вы понимаете, о чем я говорю? Понимаете, о чем я?

* * *

Людское море вынесло нас с Дином к «Черному лебедю», где мистер Бродвас и два пьяных деревенщины с черными зубами и с дебильными ухмылками сидели на трех каменных грибах. Дин с опаской заглянул в стакан к отцу.

— Это кофе, сын! — Динов папка наклонил стакан, чтобы Дину было видно. — Из моей фляжки! Отличный, горячий, как раз для такого вечера.

Он поглядел на мистера Бродваса:

— Это мамка его научила.

— Хорошо, — мистер Бродвас говорит медленно, как растения, — это вам обоим на пользу.

— И сколько ты на этот раз продержишься, а, Фрэнк? — Айзек Пай волок мимо ящик пива с грузовика.

— На этот раз — насовсем. — Динов папка не ухмыльнулся в ответ.

— Леопарды меняют свои пятна, а?

— Мне насрать на ихние пятна. Я говорю про выпивку. Те, у кого нет проблем с выпивкой, пускай себе пьют. А для меня это болезнь. Доктора мне сказали только то, что я и так знал. Так что я с апреля не пью.

— Ах вот как? На этот раз с апреля, говоришь?

— Да, — Динов папка сердито уставился на владельца паба, — с апреля.

— Ну, как знаешь, как знаешь, — Айзек Пай с ящиком протиснулся в двери мимо нас. — Но только на территорию паба посторонние напитки вносить нельзя.

— Можешь не волноваться! — крикнул в ответ Динов папка, словно чем громче он кричал, тем правдивей были его слова. — Можешь не волноваться!

* * *

В комнатах смеха обычно мало смешного. В зеркале видишь себя толстяком или тощим, как жердь, и все тут. Но эти зеркала творили из человека целую орду мутантов. Прожектора то заливали меня светом, то погружали во тьму. Я был один. Ну, то есть, настолько один, насколько можно быть одному в зале, полном зеркал. Я вытащил бумажник Уилкокса — пересчитать деньги, но потом решил подождать до более безопасного места.

— Максина! — крикнул я. — Где ты?

Я пошел было ее искать, но стоило мне пошевелиться, в первом зеркале образовался африканский дикарь с жирафьей шеей, вытянутой железными обручами. Обвислые уши стекали и отваливались каплями. Такое снится во сне. «Может ли человек измениться? — спросил меня дикарь. — Превратиться в другого?»

— Ты прав. Это вопрос.

Мне почудилась какая-то возня.

— Максина? Максина, выходи! Не смешно!

Во втором зеркале я стал студенистым кубом. Сплошное лицо без тела, только ручки и ножки машут по углам, как палочки. Я надул щеки и почти удвоился в размерах.

«Нет, — ответил студенистый куб. — Можно изменить только внешние черты. Внутренний Ты должен оставаться неизменным, чтобы Внешний Ты изменился. А чтобы изменить Внутреннего Тебя, нужен Еще Более Внутренний Ты. И так далее, без конца. Ты меня понял?»

— Я тебя понял.

Невидимая птица порхнула мимо уха.

— Максина? Максина, не смешно!