Магия отступника

— О, так ты собираешься скорбеть еще и по Дэйси? Она знала, на что идет. Дэйси не испытывала к нам приязни, она едва не смеялась, когда Ликари был призван танцевать. Но я забыл. Тебе не хватает духу ненавидеть врагов. Так что пусть это тебя не смущает. Горюй о Дэйси и о людях, собиравшихся убить тебя, когда ты попался той трусливой толпе. Найдется ли кто-нибудь, кого ты не готов оплакивать, Невар? Может, вздохнешь по кролику, кипящему сейчас в горшке? — Он немного помолчал и добавил: — По правде сказать, тебе стоило родиться сыном-священником. Или, еще того лучше, девочкой, вечно ноющей и утирающей носик платочком.

— Я горюю о Ликари, — тихо и зло откликнулся я. — О Ликари, которого ты обрек на смерть от танца. Танец убивает чуть медленнее, чем перерезанная глотка, но исход в конечном счете тот же.

Он ударил меня снова, и на этот раз мне не удалось уклониться.

— Я ненавижу тебя. Мне отвратительно то, что мы когда-то были единым целым.

Я собрался с духом и выдержал удар. Думаю, его потрясло то, что мне это удалось.

— Вполне взаимно, — бесстрастно известил я мальчика-солдата.

Внезапная холодность хлынула сквозь него — неприязнь столь сильная, что едва не сковала меня льдом.

— Пока ты остаешься внутри меня, ничто в этой жизни не доставит мне радости. Теперь я уверен. Ты вечно будешь там торчать, будешь язвить и порицать меня. Внутри меня вечно будет скулить жалкий гернийский нытик. — Он немного помолчал и объявил: — Я придумаю, как тебя убить.

— Можешь попытаться, — парировал я, пряча страх за гневом. — Для тебя это в порядке вещей. Убить тех, кто тебе противостоит. Убить тех, кто заставляет тебя думать. Так убей меня, если сможешь. Подозреваю, если ты меня уничтожишь, то уничтожишь и последнюю нить, связывающую тебя с Лисаной. Думаю, это будет только справедливым. Она не похожа на тебя, мальчик-солдат. У нее есть сердце. Ей не стоит иметь ничего общего с бесчестным убийцей вроде тебя.

— Я ничем не хуже тебя, Невар Бурвиль. Или ты будешь отрицать, что сам пытался убить — не только меня, но и Лисану? Ты даже уверился, что тебе это удалось. Но ты ошибся. А теперь пришло мое время.

Я ожидал удара или еще каких-то заключительных слов. Однако их не последовало. Прошло немного времени. Он заворочался в постели, и его тут же окружили кормильцы. Ни один гернийский офицер каваллы, каким бы высоким ни был его чин, не позволит подчиненным так усердно за ним ухаживать. Кормильцы столпились вокруг него, предлагая еду и питье, одежду и домашние тапочки. Они ухаживали за ним так, как если бы он был королем Гернии, а он принимал это как должное. И как он только выносит подобное обращение?

— Ты мужчина или большая кукла? — насмешливо спросил я, но ответа не дождался.

Зачастую, когда он не отвечал мне прямо, я ощущал, задел ли его мой выпад, но на этот раз ничего не почувствовал. Я не мог более уловить ни следа его мыслей. Вернувшись к обычным утренним делам, он совершенно не уделял мне внимания. Он умылся, поел, выслушал подошедшего Семпайли. У того был низкий тихий голос. Мне пришлось напрячься, чтобы расслышать его слова. Он сжато доложил о том, кто из воинов успел вернуться и в каком состоянии и чем набег обернулся для людей, не остававшихся под его непосредственным командованием. Мальчик-солдат выслушал все это, но я не ощутил даже его чувств, не говоря уже о произнесенном ответе. Казалось, мои уши наглухо законопатили ватой.

Мальчик-солдат поднялся и вышел из хижины вслед за своим подручным. Часть его войск собралась снаружи на своего рода смотр. В набег на Геттис за ним последовало почти четыре сотни воинов. Потерял он около трети, а возле хижины его ожидало человек пятьдесят. Эти люди были ему наиболее преданы, и разочаровались они тоже сильнее прочих. Примерно дюжина страдала от ран, более или менее серьезных. Они смотрели на него, и в их глазах стыло смятение. Я наблюдал за его попытками воодушевить их вновь и гадал, зачем он этим занимается.

— Ты не поведешь эти войска в бой снова, — насмешливо бросил я, но, как и прежде, не ощутил отклика.

Мне становилось все труднее расслышать слова, обращенные к мальчику-солдату, и почти невозможно — произнесенные им самим. Он явно отсекал меня. Странно было сознавать, что прежде он позволял мне проникать в его мысли.

А теперь перестал. И что же мне это сулит?

День шел своим чередом, а я все больше отдалялся от мальчика-солдата. Я мог смотреть его глазами и слышать — хотя и приглушенно — то, что он слышит и даже отвечает. Я знал, что он делает со своим телом, как он ест и пьет, чем занимается, но он отделил меня от себя. Мои вкусовые ощущения и обоняние ослабли, как и слух. Даже осязание казалось приглушенным и отдаленным. Это было не той полнейшей пустотой, в которой я некогда был заточен, но еще более странным местом, где мои мысли никак не могли повлиять на мою жизнь.