Майор Вихрь

Этот документ был составлен довольно четко, без раздражавшей генерала партийной трескотни, поэтому он подписал его после второго прочтения, всего лишь зачеркнув в двух местах запятые. Нойбут не любил, когда в документах было много знаков препинания.

«Приказ — это не беллетристика, — говорил он, — запятые мешают усвоить суть дела. Они зацепляют глаз солдата».

С другими документами Нойбут сидел значительно дольше, вносил коррективы, переписывал целые абзацы. И чем больше он работал, тем медленнее подвигались дела — то ли сказывалась дневная усталость, то ли его раздражала плохая подготовительная работа канцеляристов. Поэтому он не стал просматривать все бумаги. Он принял душ, растерся сухим, подогретым полотенцем и лег в постель. Закрыл глаза. Он засыпал сразу же, как только укрывался одеялом. Но сегодня впервые по прошествии десяти—пятнадцати минут он с некоторым удивлением заметил, что сон не идет. Нойбут повернулся на правый бок и сразу же вспомнил мать: она заставляла его спать на правом боку, подложив обе руки под щеку. Нойбут добро улыбнулся и вздохнул. Он ощутил вкус яблочного пирога: по воскресеньям мать готовила большой яблочный пирог — с ванилью и мандаринами. Мать называла мандарины грейпфрутами, хотя это были настоящие мандарины.

«Неужели бессонница? — подумал Нойбут. — Говорят, это крайне изнурительно. Отчего так? Несуразица какая-то».

Генерал лежал, крепко смежив веки. Сначала он видел зеленую пустоту, а потом в этой зеленой пустоте он увидел стройные ряды бараков концлагеря. Они сегодня пролетали над этим концлагерем для военнопленных. Офицер Гиммлера из СС прокричал в ухо Нойбуту:

— Это лагерь с газом. Производительность печей — более тысячи человек ежедневно.

— Каких печей? — не понял Нойбут.

— Газовых, господин генерал, газовых, — пояснил тот, — это гигиенично и рационально с точки зрения расползания вздорных слухов.

«Видимо, это необходимо, — подумал Нойбут. — В последнее время они то и дело колют нас, солдат, этой своей гадостью. Зачем? Пусть за газовые печи они сами отвечают перед своей совестью. Я солдат. Родина позвала меня на борьбу, и я стал на борьбу».

Нойбут поднялся с кровати, подошел к окну и долго смотрел на замок Вавель, который будет уничтожен.

«Они стенографировали, когда я уточнял план уничтожения очагов славянской культуры, — вспомнил он. — О трухлявый ужас архивов, где хранится то наше, про что мы сами давным-давно забыли! Тихие, злорадные чиновники-мышата хранят наш позор и наше самообвинение. Как, верно, многие мечтают забраться в архивы и секретные сейфы и уничтожить все, касающееся их судеб, слов, призывов и обещаний!»

Генерал отошел к столу и снова начал пролистывать бумаги, подписанные им сегодня. На первом документе — о казнях и высылке в Германию — он задержался особенно долго.

«Я старый человек, — жалобно и горько подумал он. — Они должны будут понять, что я старый человек и солдат. Никто не имеет права судить солдата, кроме родины. Никто не смеет судить выполнение долга перед народом».

Нойбут сделал приписку к этому приказу: «Применение этого приказа, сурового, как и все, рожденное войной, необходимо только в тех случаях, если налицо доказательства преступления».

Генерал прошелся по комнате, вернулся к столу и тщательно зачеркнул свою приписку.

«Корректировать фюрера? — подумал он. — Вряд ли это пройдет незамеченным... Гальдеру и Браухичу легко: они ушли в оппозицию давно; им простится все, что они делали прежде. Мне уходить в оппозицию поздно — не приобрету там, но потеряю здесь. Я когда-то совсем забыл о главном принципе военной стратегии: «отступи вовремя». Я поверил грохочущей логике фразы фюрера, забыв, что превыше всего обязана цениться тихая логика собственной мысли. Общенациональный истеризм смял и меня. Это очевидно».

Нойбут вызвал дежурившего подполковника Вольфа и сказал:

— Принесите мне стенограмму совещания, которое я созывал третьего числа.

Через полчаса Вольф положил перед генерал-полковником стенограмму совещания, созванного им в связи с акцией по уничтожению очагов славизма. Нойбут сидел за столом — строгий, мундир в талии перехвачен широким черным ремнем, сапоги — каблук к каблуку, как на параде.

Нойбут внимательно перечитал стенограмму и поставил галочку напротив своих слов: «Между прочим, Биргоф, я плакал слезами восторга в Лувре. Я бы возражал против этой акции, если бы не отдавал себе отчета, что она необходима как военное мероприятие».

Нойбут откинулся на высокую спинку и подумал: «Ну что ж, по-моему, это достойно. Я говорил как солдат».

Он отложил стенограмму, потянулся, замер, сцепив пальцы рук. Усмехнулся: возле его рук лежали пальцы дьявола, уцепившиеся в бумаги из сегодняшней почты.