Майор Вихрь

«Вот оно, — подумал Нойбут. — Все мое наиболее важное и страшное хранится в этих лапах. Я был у Гиммлера, когда он говорил о целях уничтожения славизма и его очагов. Эти цели продиктованы их политическими и расовыми устремлениями, а не требованием военной обстановки. А я согласился с ним. И все слышали это. Неизвестно, что страшнее: мои фразы в этой стенограмме, обосновывающие военную необходимость уничтожения очагов славизма, или мой восторг перед расовым обоснованием акции там, у Гиммлера в кабинете. Самое страшное, если я предстану перед судом потомков в роли дешевого балаганного двуликого актера, а не солдата».

Генерал расцепил похолодевшие пальцы, поднялся, пристукнул кулаком по столу и сказал:

— Только драться... До конца...

С этим он лег спать и легко уснул.

Поднялся он, как обычно, в шесть утра. Сделал гимнастику, принял ледяной душ, сам побрился и вызвал Вольфа.

— Пусть мне сменят этот зажим для бумаг, — приказал он, указав глазами на пальцы дьявола. — Абракадабра какая-то. Вкус трусливого мещанина, разбогатевшего на сводничестве.

Вольф сразу же пошел отдать соответствующее распоряжение. Через несколько минут генерал-полковник в сопровождении дежурных адъютантов вышел из своего номера. Проходя мимо замершего по стойке «смирно» офицера охраны СС, дежурного по этажу инвалида и польской горничной, он остановился и сказал:

— Это вашим внукам.

Он протянул пани Зосе леденец.

Она сделала низкий книксен, принимая подарок, и тихо ответила:

— Благодарю вас, у меня нет внуков.

— Дайте сыну, — улыбнулся Нойбут, — пусть точит зубы.

Пани Зося сделала книксен еще раз:

— Я одинока, господин фельдмаршал. Я съем леденец сама.

Ее сын сидел в тюрьме, дожидаясь расстрела. Он был приговорен к расстрелу имперским народным судом в Бреслау. Он был связным у Седого. Он не открыл своего имени, иначе пани Зося не смогла бы работать здесь. Пани Зося не стала обращаться за помощью к генерал-полковнику — он бы, возможно, спас жизнь сыну. Подполью нужна была пани Зося в офицерской гостинице.

Пани Зося вошла в номер к генералу, сложила в сумку рубашку и начала уборку. Сначала она перестелила кровать — ей показалось, что Нойбут недостаточно аккуратно взбил подушку, потом она вытерла пыль и начала протирать паркет провощенным куском фетра. Она выдвинула из-под стола корзину с бумагами, быстро выгребла их и спрятала в сумку, под генеральскую рубашку. Через два часа кончилась ее смена, и пани Зося вышла из гостиницы под руку с дежурным инвалидом-фельдфебелем — он у нее столовался.

За рюмочкой

Фон Штромберг вызвал дежурную машину, когда генерал отпустил его, сел рядом с шофером на красное кожаное сиденье и сказал:

— Как ты думаешь, куда я хочу поехать?

— Чуть развеяться, господин майор.

— Милый Ганс, ты прозорлив и мудр. То, что ты сидишь в шоферах, лишний раз свидетельствует против нас как организации. Твое место в Берлине.

Шофер засмеялся и ответил:

— Не хочу.

— Отчего так?

— Шоферов любят женщины, и не надо снимать комнаты: сиденья отбрасываются.

— Что ты говоришь?!

— Вот только холодная кожаная обивка. Некоторые жалуются. А одна, в Лодзи, отказала мне в повторном свидании — у нее открылся глубинный ишиас.

Фон Штромберг хохотал до слез. Он и вылез из машины, сгибаясь пополам от смеха. Махнув шоферу рукой, он разрешил ему уехать.

— Когда за вами? — спросил Ганс.

— Не надо... Я останусь где-нибудь здесь.

Трауб ждал фон Штромберга, лежа на диване в кальсонах розового цвета и в шерстяной до колен рубахе.

— Салют воину! — сказал он вошедшему майору.

— Салют писателю! — ответил фон Штромберг. — Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

— Великие дела давным-давно кончились.

— Я не могу спорить с тобой, пока трезв.

— В столе — виски.

— Откуда у тебя виски?

— Мне оставил ящик парень из «Газетт де Лозанн».

Фон Штромберг достал из стола бутылку виски, налил себе стакан, выпил, блаженно зажмурился и сказал:

— Писатель, ты чувствуешь, как от этого пойла тянет настоящим хлебом, а? Шнапс я пить не могу, по-моему, делают его не из хлеба, а из мочевины. Химия рано или поздно убьет институт гурманства. Люди станут глотать шарики, начиненные калориями.

— Что новенького?

— Ничего.

— Скоро дальше?

— Какое «дальше» ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, когда снова начнем давать деру?

— Это зависит не только от нас, но в какой-то мере от красных.

Трауб усмехнулся.

— Это смешно, — сказал он. — Куда сегодня?

— Куда-нибудь, где много людей и музыка.

— Ты имеешь в виду крематорий?

— Писатель, ты страшный, злой, отвратительный человек.

— Едем в казино — больше некуда.

— У тебя новенького нет ничего?

— Ты говоришь о женщинах?

— Пока еще я не имел возможности подозревать тебя в дурных наклонностях.

— Нет, ничего особо интересного нет.

— Ты добр во всем. Но женщин своих ты скрываешь, подобно неразумному скопидому.

Трауб кончил одеваться, сделал радио чуть громче и остановился возле коричневого громоздкого аппарата.

— Тебе не бывает страшно, когда ты слушаешь этот ящик, Гуго?

— Почему? Меня изумляет это чудо — только лишь.