Макорин жених

взял племянника тихонько за плечи и чуть приподнял.

– Митяш, чего ты говоришь-то, одумайся...

– Это тебе, а не мне одумываться надо, – запальчиво отрезал племянник.

– А может, ты и прав, – вздохнул Егор, – может, и прав, да уж поздно вертаться...

Он опустил Митю и зашагал от него, большой, тяжелый. Мостовины взвоза скрипели и

гнулись под его ногой. Митя пожал плечами и вышел вслед за ним.

4

Свадьба была громкой и веселой. Сколько лагунов пива выпито – никто не считал.

Козырем ходили все, начиная от посажённого отца: и дружки, и сваты, женихова и невестина

родня, и любой из соседей, пусть званый либо незваный, кто пришел из любопытства или

пображничать на даровщину. Невеста сидела довольнешенькая, пышная, со щеками, будто

две сочные свеклы. Жених временами хмурился, попадал рукой вместо рыбного пирога в

блюдо с киселем. Но на это никто не дивился: перебрал малость жених, велика ли беда. За

первым столом сидели два батюшки – свой и пустынский, а промеж них сама Платонида,

сменившая по такому торжественному случаю черную одежду на белую. Она не пила, а

только прикладывала финифтяную стопку к тонким тубам, но на впалых её щеках всё же

заиграла слабая краска. Платонида не кричала «горько», сидела, словно проглотив аршин, и

лишь время от времени истово благословляла новобрачных костлявой рукой. Отец Сергий

пил без меры, шумел без удержу, лихо отплясывал вприсядку, на ходу тиская хмельных баб и

говоря им скабрезности, от которых те взвизгивали. Зато отец Евстолий выпивал сдержанно,

закусывал благочинно, а захмелев, сидел пригорюнясь, склонив лысую голову набочок. Его

попадья – баба ростом чуть не вдвое выше своего кругленького супруга, ширококостная и

мужикообразная – упилась зело и всё плакала, всё плакала, не утирая слез.

Митя не пошел на свадьбу. Он лежал на полатях и зажимал уши ладонями, накладывал

на голову подушки, чтобы не слышать свадебных пьяных криков, разгульных песен,

могучего топота мужицких сапог, от которого не только плотные половицы, а и земля ходила

ходуном.

Гуляли до рассвета. Утром, когда жених направился к колодцу умыться, дружки по

обычаю поджидали его, притаившись за углами, чтобы окатить холодной водой из ведер. Но

жених оказался не промах. Он выбил ведра из рук дружек, схватил полный ушат воды и

окатил их обоих с ног до головы. Гости с восторженными криками подхватили жениха под

руки, осыпали его хмелем. Словом, свадьба удалась. А Макора... Что ж Макора! Ее подушки

никто не видел; какая она была в ту ночь, мокрая или нет, неизвестно. А утром Макора ушла

мять лен и стучала мялкой весь день до потемок.

Глава одиннадцатая

БЕРЕЖНОЙ СТОИТ НА РАСПУТЬЕ

1

В кожевне работали от темна до темна. Бережной и ещё трое мужиков мяли кожи,

стругали мездру, не разгибая спин. Сам Ефим Маркович не уходил из амбара ни на час.

Торопились разделаться с кожами до заморозков. Даже и спали тут же, в избушке мельника,

трухлявой, кособокой, но всё-таки укрывающей от ночной мокрети и осенних стылых ветров.

Ужинали при свете лампадки, что теплилась перед закопченным образом то ли Николая-

угодника, то ли Пантелеймона-целителя. Под слоем копоти трудно было разобрать, кто там

изображен. Ели торопливо, молча, каждый своё, извлекаемое из лукошка, из корзинки, из

берестяного кузова.

– Гутен морген, гутен таг!

В распахнутой двери показался Харлам Леденцов. Он любил щеголять вывезенными из

германского плена, уцелевшими в памяти немецкими словами.

– Рутен морген, гутен таг – бьют по морде, бьют и так, – балагурил Харлам, строя при

этом уморительные рожи. Оскаленные крупные зубы блестели в темноте, над ними прыгала

бабочка усов. Курчавая шевелюра отливала медью. Схватив еловый чурбак, Харлам

подставил его к столу, сел и вытащил из кармана бутылку с красной головкой. Обмяв сургуч,

он смачно ударил донышком бутылки по широкой ладони. Пробка вылетела с громким

хлопом, отскочила от потолка Ефиму Марковичу в нос. Тот крутнул головой, вызвав смех.

– Братие, пиите от нея вси. Сия есть кровь моя нового завета, – пропел густым баритоном

псаломщик, обвел глазами столешницу и продолжал в том же тоне:

– А где же у вас подходящая посуда, братие?

– Да какая же посуда, Харлам, – откликнулся, всё ещё морщась, Ефим Маркович, – на

всю-то братию по капле достанется. Пей сам, а мы тебе подмогнем, станем слюнки глотать...

– О неверные! – возгласил псаломщик и левой рукой вытащил другую бутылку. Тогда

кожевники, ухмыляясь, начали вынимать из своих лукошек, корзин, кузовов кружки, чашки,

стаканы, расставляя их рядком на столе. С особым тщанием Харлам разлил водку – всем

поровну, себе оставил на донышке в бутылке не больше и не меньше, чем другим.

– Вонмем! – рявкнул он и единым духом выплеснул содержимое из бутылки в горло.

Остальные не заставили себя ждать. Выпив, стали закусывать кто чем. Харлам, как

сморщился после глотка, так и сидел, ждал, глядя на свою братию. Никто не предложил