Макорин жених

спицах суконная бекеша, которую отец извлекал из сундука лишь по двунадесятым

праздникам, да ещё вёснами, чтобы развесить на изгороди просушить, проветрить и убить

благодатными солнечными лучами злую моль, буде она завелась. В другом простенке

красовалась черная жилетка с пристегнутыми часами на серебряной цепочке. И часы

тикали... А ведь в обычные дни они с неподвижными стрелками мирно лежали на божнице.

Заводил их отец в редких случаях, ради больших торжеств. Картину завершала раскинутая на

столе сатиновая голубая рубаха – предел отцовского щегольства. «Что за праздник у батьки?»

– подумал Митя. Только он хотел задать этот вопрос матери, как она сама с таинственным

видом полушепотом сообщила:

– На свадьбу собираемся. Батько посаженным отцом будет. .

– Да кто женится?

– Ты не слыхал, что ли? Егорко-то наш за ум взялся. Высватал девку хорошую,

справную.

– Макору?

– Куды Макоре! Провертелась она, упустила парня. Да и к лучшему дело-то. Не Макоре

чета невеста Егорова. Параню Медведчикову знаешь? Так вот она. И сама толста, и лицом

красна, и в дом принесет немало добра...

– Параню! – Митя свистнул и уставился на мать. – Кто же его обработал, бедного

дядюшку?

Мать рассердилась.

– Много ты понимаешь! Обработал... Парню счастье подфартило. Гляди-ко, ему уж скоро

третий десяток сполнится, а всё не женат. Так и на всю жизнь холостяком не мудрено

остаться. А он эку девку отхватил! Чуть помоложе бы, и тебе в невесты не худо...

– Мечтал о такой. Не можешь ли, матушка, присватать похожую?

– Ну-ну, не насмехайся над матерью. Знаю тебя! Тебе бы чики-брики на высоких

каблучках. Смотри, парень, в крестьянском деле такая неподходяща.

– А как же! Каблучки – самое главное.

Митя подошел к матери, взял её за плечи.

– Да что ты, мама, женить меня собралась? Рановато вроде. Дай-ка мы с тобой хоть

поздороваемся как следует. .

Он обнял и поцеловал мать. Та расчувствовалась, всплакнула, засуетилась.

– Ты поешь с дороги-то. Соберу я тебе. Наголодался, поди, в чужих людях.

Сын не дал матери убрать со стола отцову рубаху.

– Сытехонек я, мама. И чужие люди добрые бывают. Пойду лучше дядюшку навещу,

поздравлю его.

3

В Егоровой избе шло великое мытье. Полдюжины соседок, заткнув подолы за пояс,

сверкая голыми икрами, взобрались на высокие помосты и натирали потолочины, матицу и

стены голиками с дресвой. Их шутки и смех гулко раздавались в просторной избе,

освобожденной от мягкой рухляди. Заметив Митю, соседки обсыпали его дресвой.

– Не подглядывай, бесстыдник!

Митя проворно захлопнул дверь. С повети выглянул Егор.

– Что, попало?

– Стыдливые скромницы, что с них возьмешь, – смеясь ответил Митя. – Здравствуй,

дядюшка. Поздравить тебя пришел.

Дядин вид, смущенно-виноватый, развеселил племянника. Он степенно раскланялся.

– Любовь да совет на сотню лет.

Егор недоверчиво покосился на него.

– Спасибо, ежели не шутишь.

– Вот тебе раз! До шуток ли. Как это ты, дядюшка, столь круто завернул, что и одуматься

некогда?

Пряча глаза, Егор взялся за кисет.

– Когда-нибудь да всё равно придет пора.

– То верно.

Помолчали. Егор спросил:

– Как поездилось?

Митя ответил:

– Неплохо.

Опять помолчали. Дядя не выдержал, повернулся прямо к племяннику, держа цигарку в

больших ладонях, чтобы искра не упала на сено или в мякину, раструшенную по повети.

– Так приходи, Митяш, на свадьбу. Твое место на передней лавке.

– Спасибо, дядюшка.

Нет, не хватило у Мити духу начать разговор про невесту. Стоит ли лезть не в свое дело?

Дядюшка не мальчик, своя голова на плечах. Поговорили о предстоящей свадьбе: наварено ли

пиво да много ли, сколько гостей будет позвано, в какой день начнется пир, кто дружками,

кто сватом. Будто между прочим, намекнул Митя и на приданое. И тут дядя помутнел

взглядом, сник.

– Ты что? Не думаешь ли, будто за приданым я погнался? – спросил он глухо, глядя в

угол сеновала.

Растер в пальцах потухшую цигарку, приклонился к самому Митиному лицу.

– Скажу я тебе, Митяш, не утаю: против сердца женюсь. Знаю, что надеваю на шею

хомут, а иначе не могу. Извела она меня...

Он споткнулся, посмотрел на Митю отсутствующим взором, выдавил из горла:

– Макора-та.. извела...

Митя не сдержался.

– Не Макора тебя, а ты её извел. Она к тебе всей душой, а ты, прости за прямоту, в назем

от неё лезешь. В лесу начудачил, со святошей снюхался, в Ефимкиного подручного

превратился. Вместе с этим хитрованом мужиков надуваете кожевенными махинациями. Ну

и что? Она не знает, думаешь, всего этого? Ей безразлично, кто у неё муж – добрый ли

человек, или чудотворная хапуга...

Егор слушал эти резкие слова с широко открытыми глазами. Они его оглушили так, как

не оглушил бы, пожалуй, удар березовой кувалдой, которой бьют быков. А Митя хлестал и

хлестал, называя дядюшку и кулацким прихлебалой, и собственником-жадюгой, и чуть не

гидрой контрреволюции. Егор остолбенело слушал и только, когда прозвучало слово гидра,