Макорин жених

молилась и приношений не делала, вид показывала. Теперь уж всё равно, откроюсь, замолю

прощение. Федюня-то мой, сама знаешь, еретик неверующий, из-за него и я... Только нынче

мне до него дела нет, опостылел он. Каюсь, каюсь, помилуй ты меня, грешницу...

Хозяйка, поджав губы, слушала сбивчивые излияния, силясь уловить в них суть. Догадки

одна за другой быстро сменялись в ее голове: «Поссорились опять. Стукнул, может? Али и

впрямь он к другой переметнулся, лопнуло терпенье. А то, чего доброго, не она ли сама с

другим снюхалась?» Платонида не перебивала, дала Анфисе выговориться до конца. Из

путаного рассказа поняла одно: у председательши с мужем нелады. Она пришла за

Платонидиной помощью. Надо не упустить случая...

– Садись, девонька, да успокойся, – медвяным голосом сказала Платонида, смахнув с

лавки пыль передником. – Царь небесный милостив и незлоблив, он всё прощает, ежели к

нему прибегают с верной душой. Чую, у тебя горькая напасть. Рада тебе помочь, помолясь и

припадя к стопе всевышнего. А что ты грех на душу брала, бога гневила, показывала себя

неверующей, так это замолить можно, постом, да усердием, да благими делами умилостивить

страстотерпца и заступника...

Анфиса мало-помалу успокоилась, присела на струганую лавку, приняла из

Платонидиных рук чашку с дымящимся чаем, с хрустом откусила частыми зубками сахару от

большой голубоватой глыбы. Беседа потекла ровно, благостно, с приятностью. Платонида,

наконец, уразумела, зачем пожаловала нежданная гостья. Анфиса хотела, чтобы «праведная

заступница» стала преградой между Харламом и Параней. Что тот, пользуясь отъездом Егора

в лес, постукивал иногда в Паранино окошко, и после этого негромко звякала щеколда, – это

не было для Платониды тайной. Но какого дьявола понадобилось Анфисе встревать тут?

Платонида не сомневалась, что со временем всё раскроется и станет явным, потому ни о чём

не расспрашивала, а только поддакивала и непрестанно сыпала божественными словами. Она

не скупилась на обещания молиться и просить божьей помощи и вразумления. А сама в душе

ликовала: отольются волку овечьи слезки! Уж она сумеет использовать Анфису так, чтобы

испытал председатель на собственной шкуре плату за реквизицию кож и предание суду

Ефима Марковича, страдающего ныне где-то на дальних лесозаготовках.

По мере того, как Анфиса постепенно раскрывала себя, Платонида становилась всё

холоднее и суровее, медвяность в голосе давно исчезла, он стал глухим и жестким.

– Грешна ты, баба, шибко грешна. Много тебе надо, чтобы смилостивить спаса. Надейся

на него и будь послушной. Только тем искупишь грех, – напутствовала она, выпроваживая

гостью. А та, помявшись, вытащила из-под шубейки сверток в ситцевом платке и неуверенно

протянула его. Хозяйка нахмурилась, убрала руки за спину.

– Недостойно соблазнять меня земной суетой, – прошипела она. – Богу принесла, богови

и отдай.

Но видя, что Анфиса в замешательстве готова сунуть сверток обратно под шубейку,

Платонида повела бровью в угол горницы: там, мол, оставь. Помешкала и для пущей ясности

указала рукой. Председательша сунула узелок в угол, торопливо раскланялась и выбежала из

горницы. Заперев дверь, Платонида с любопытством развязала узелок. Под платком оказался

горшок с маслом. Хозяйка скривила губы.

– Не велико приношение. Ну да ладно, и то добро, что масло-то не простое,

председательшино...

2

Харлам Леденцов несколько зим подряд не ездил на лесозаготовки. То прикидывался

больным и ухитрялся получить форменную справку о болезни со штампом акушерского

пункта, которая почему-то удовлетворяла вербовщиков леспромхоза, то нанимался ночным

сторожем на кирпичный завод Коопералеса, где под перекошенными соломенными навесами

давно уж не было ни единого кирпича, то с осени брался крутить сепаратор на маслобойке, а

лишь закончится вербовка сезонников в лес, благодарил девчат за вкусные сливки и уходил

шататься неведомо где. Колхозники не раз в один голос на собраниях корили бродягу-

псаломщика бездельем, величали его злостным дезертиром. А с него, как с гуся вода.

Похохатывает, играя бабочкой усов. Люди удивлялись, чем он живет: всегда сытый, форсисто

одетый и, почитай, каждый день хмельной. Одни догадывались, что продает купчихино

тайное наследство. Другие многозначительно произносили: «Баб-то мало ли...». Третьи

намекали, что случается иное и плохо лежит. Поди разберись!..

А правда в том, что от купчихи Волчанкиной у псаломщика в самом деле кое-что

осталось. Да о пропитанье у Харлама и тревоги не было, ибо в Сосновке, в Лунданге, в

Паршивом починке и во многих других деревнях Харлам находил теплые ночевки с оладьями

под ярую брагу, с груздями да рыжиками под зелено вино, с пышными ватрушками под

наливочку. А о том, что плохо лежит, сказать нечего – не пойман не вор. Так и жил Харлам: