Макорин жених

псаломщиком, попом будешь. Да ещё каким! В масле кататься станешь... Начинай загодя

бороду отращивать. С бородой тебе от баб отбою не будет...

– Да я и без бороды им не рад. Бороду подожду пока. А усы, ладно, пущай

разрастаются... У тебя все? Прощай тогда, Анфиса ждет...

С сожалением он посмотрел на пустой графин.

– Подорожник-то надо бы...

– Ой, Харлам, сгинешь ты, ей-богу... На уж, плесну тебе.

Налилось с походцем, водка растеклась по столешнице. Псаломщик сделал горестное

лицо.

– Сколько добра втуне пропало...

Дурачась, он подставил Платониде скрещенные ладони под благословение. Оба с полной

серьезностью и даже немножко торжественно благословила его.

Леденцов шел задворками, через огороды, мимо бань и посвистывал. Утоптанная тропка

впотьмах была еле заметна. Псаломщик часто сбивался, проваливаясь в снег, чертыхался и

искал руками, где она, тропа, запропастилась. Платонидины стопки, прибавленные к ранее

принятому, оказались тяжеловатыми. Харлама развезло, и найденная тропа вновь увертыва-

лась куда-то, и опять он её разыскивал, ползая на коленях, урча и рыкая, словно

растревоженный медведь в берлоге. Наверно, поэтому псаломщиком и заинтересовались

собаки. Сперва залаяла одна, потом другая, к ним стали присоединяться ещё и ещё, пока не

образовался такой хор, что в деревне забеспокоились.

– Чего там? Ишь, заливается собачня...

Мужчин-то в деревне нет, так женщины, что похрабрее, с дробовиками да навозными

вилами двинулись по направлению собачьего лая. Это ободрило собак, они ближе

подступили к псаломщику, окружили его, более дерзкие с привизгом хватали за полы шубы.

Харлам с пьяной дури по-медвежьи рявкал на них и тем растравлял ещё больше.

– Бабы, да ведь это Топтыгин! Палите-ко скорей! – крикнула та, что бежала позади.

Передняя молодка вскинула дробовик и, прижав приклад к груди, начала целиться в темноту.

Её соседка дернула за рукав.

– Подожди, девонька, не пали. Двинской голос-то. Не псаломщик ли пасть дерёт?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Друг на друга глядучи,

улыбнёшься.

Русская пословица

Глава первая

ЛЮБИМ И... РУБИМ

1

Митя приезжал в Сузём, почитай, каждый месяц. По вечерам в ту пору самый большой

барак в поселке бывал набит до отказу. В духоте и тесноте люди смотрели картину, а после

сидели до ночных петухов, беседуя с киномехаником. Иной раз десятнику приходилось

разгонять полуночников. Митя виновато оправдывался.

– Да что сделать, Иван Иванович, раз люди хотят но душам поговорить?

– А ты говори засветло, нечего до утра лясы точить. Завтра я за них в делянку-то пойду,

что ли? – ворчал десятник.

Те, кто из других бараков, нехотя расходились, тамошние укладывались на свои топчаны;

а Митя в уголке со свечкой долго ещё сидел, мусоля карандаш. Он был не только

киномехаником, но и нештатным инструктором райкома комсомола и юнкором юношеской

газеты. Где бы он ни побывал со своей передвижкой, отовсюду посылал в газету заметки,

подписываясь по тогдашнему обычаю под ними то Ухо, то Шило, то Свой Брат, а однажды

подписался даже так: Я Тут Был. И все знали, что это Митина рука. И Мите за это был почет

от сверстников, а кое-кто поглядывал на него и косо. Куда бы Митя ни приезжал, вокруг него

собирались ребята, и обязательно возникала какая-нибудь затея – диспут ли, концерт ли,

лекция ли с химическими и физическими опытами, почерпнутыми из книжек Перельмана.

Какие только кружки не возникали в тех местах, где появлялся киномеханик – и «Доброхим»,

и «Долой неграмотность», и «Любители книги», и «Безбожник», и даже «Друзья пернатых».

Пожилые посмеивались над Митиными затеями, но охотно шли к нему написать письмо

сыну в армию, составить прошение, чтобы скостили налог, выяснить, «отчего это бывает, что

под ложечкой сосет и сосет, ажио лихо. И пойти ли к фершалу либо так пройдет». Митя

никому не отказывал и временами становился то адвокатом, то лекарским помощникам, то

писарем. А было у него ещё занятие, о котором никто не знал: тетрадка в клеенчатых

корочках по ночам заполнялась стихами. Однажды мать, Анна Прохоровна, озабоченная

ночными бдениями сына, подсмотрела, чем он занимается. Днем, когда Митя ушел из дому,

достала из укромного местечка тетрадку и долго шёпотом слагала буквы в слова.

– У люди еры буки како он иже кратко – улыбкой, слово веди есть твердо люди еры иже

кратко – светлый...

Сын писал небрежно, скорописью, матери приходилось долго догадываться, какую букву

означает иная каракуля. Но она читала и читала, несмотря ни на что.

Улыбкой светлый день расцвел,

Как КИМ на левом отвороте – солнце

О мой любимый Комсомол,

Привет тебе от комсомольца...

– Складно...

Анна Прохоровна вздохнула, бережно разгладила ладонью помятый листок и положила

тетрадь на старое место. И после этого в разговорах с женщинами, когда приходилось

говорить о сыне, она с достоинством сообщала: