Макорин жених

— А знаешь, Макора Тихоновна, — сказал он миролюбиво, — мы с тобой ошибку большую допускаем. Ей-право. Ты, например, научилась спецсортимент заготовлять, дюжишь. И эта тощенькая ленинградка, смотри-ка, тоже удивила… А чего удивляться? И другие, думаю, не хуже. Давай-ка посмотрим, нельзя ли из наших женок бригадку сколотить. Может, и осилим заданье-то…

Попримеряли, посудили, пришли к выводу, что надо попытаться. Макора собрала женщин. Объяснила им, что и как. Желающих нашлось много. Выбрали самых сильных и смекалистых. Остальные стали обижаться.

— А мы что, отрепи? Почему нас не берут?

— Бабоньки, нельзя же всех, — пришлось Макоре уговаривать женщин. — Вы не бездельничаете и так. Лес тоже нужен. Кто его будет заготовлять? Идите в делянки, обижаться не к чему.

Назавтра Макора и Маша вернулись из лесу расстроенными. Новая бригада за весь день заготовила даже меньше, нежели заготовляли они вдвоем. Иван Иванович слушает, а сам смеется и говорит:

— Эко дело! Забыли, как сами-то на первых порах из пяти берез одну болванку вытесывали? Обойдется, научатся…

4

Лошадь неожиданно остановилась. Седоки только тут заметили, что уж стало темно. Над верхушками елей помигивали звезды. Путники не смогли сразу сообразить, куда их занесло. Справа и слева торчала изгородь с пышными подушками снега на жердях и верхушках кольев. А путь лошади преграждал стог, початый, скособоченный. Лошадь мирно похрупывала пахучее сено, довольная нежданной удачей.

— Куда это мы втесались, парнечок? А? — забеспокоился Иван Иванович, вылезая из саней и оглядывая окрестность. — Ишь, на Прилуковский сенокос нас, кажись, занесло. Смотри ты, верст полдесятка лишних отмахали. Экая незадача! Ну, ты! Добралась…

Он сердито схватил лошадь под уздцы, будто только она и была во всем виновата, не без усилия оторвал ее от сена и, путаясь в сугробе, заворотил сани обратно. Лошадь поплелась неохотно, с сожалением оглядываясь на оставленный стог, мотая головой, будто укоряя: экие несознательные люди! Столько хорошего сена, а приходится оставлять…

Синяков почувствовал, что продрог, поднял воротник. Под скрип саней ему стало дрематься. Вспомнился почему-то Васька Белый. Вот он, кончив свою смену на посту у склада, передает ружьишко сменщику и идет в контору, строго спрашивает начальника лесопункта:

— Как сегодня план, товарищ Синяков?

Синяков отвечает тяжелым словом. Он видит, будто Васька крякает, светясь лицом.

Иван Иванович слегка подтыкает локтем своего спутника.

— Эк и горазд ты на слова, Федор Иванович…

Синяков во сне старается глубже зарыться в сено.

Глава вторая

ТРУДНЫЕ ГОДЫ

1

Горит маленькая лампа на Макорином столе. В разрисованное морозом окно легонько постукивает лапчатой веткой сосна. Шум ветра доносится с улицы. На стене мирно тикают веселые ходики. Взгляни на них, Макора, уж поздно, пора на покой! Она склонилась над маленьким листочком, бережно расправляет сгибы на нем, читает-перечитывает, может быть, десятый раз. Шепчет Макора: «Спасибо тебе, Митюша, хоть ты утешаешь, находишь душевные слова. Как ты понимаешь все, будто здесь, рядом со мной… Все видишь и все знаешь…» Слезы льются из глаз. Разве их удержишь?

Иногда соседки-солдатки завидуют Макоре: ей что! Одна голова не бедна, а бедна, так одна. Не страдает ее сердце, не болит душа, как у них, солдаток, денно и нощно думающих о своих мужьях-фронтовиках. У Макоры нет на фронте мужа, ей легко. А легче ли ей, знать бы вам, бабоньки. Трудно вам, если не получаете долго письма. А сколь труднее ей, когда она давно-давно не видала корявых строк на свернутом треугольником листке. Где он? Что с ним? И поделиться горем она не может ни с кем. Смешно горевать о чужом муже! А та, законная жена, не горюет, нет. Не одна весть приходила из Сосновки о веселой жизни Парани. Будто ножом по сердцу резали эти вести. Ведь может быть и так, что письма-треугольнички потому не идут к Макоре, что они идут к той, законной. Будь так, Макора нашла бы в себе силы унять чувства, если б знала, что Параня верна мужу, страдает о нем, ждет его. А каково же знать, что та обманывает его, открыто насмехается над ним, гульбой и бесчинством позорит его имя…

2

Пришла Машенька, расстроенная, взволнованная.

— Макора Тихоновна, простите, я вам помешаю… Но знаете, не могу утерпеть. Иду по улице, слышу в домишке детский крик. Остановилась, прислушалась — кричат неимоверно. Решила зайти. И вот трое их, старшему не больше шести, младшему — трех, сидят в темноте, в холоде, забрались на печку и воют. Спрашиваю, где мать. Говорят, из лесу не приходила еще. Еда, что была оставлена с утра, давным-давно съедена, весь день ребята голодные. Шалили — разбили стекло в раме. Кое-как заткнули отверстие тряпьем, по комнате все равно ходит ветер. И печка остыла, не греет. Неужели нельзя, Макора Тихоновна, детский садик оборудовать?

— Садик-то есть, да не вмещает всех.

— Дорогая Макора Тихоновна, давайте поищем возможности расширить садик или устроить новый. Посмотрели бы вы, сердце не выдерживает.

Макора встала, положила руки на Машины плечи.