Мальчик глотает Вселенную

И с этими ее словами мертвый синий крапивник оживает. Как будто он просто ждал – когда же Кэйтлин Спайс узнает его, потому что, как и у всех живых существ – как у меня, у меня, у меня! – его жизнь и смерть зависят от ее дыхания и внимания. Он вернулся. Сперва открываются его глаза, похожие на зернышки перца, а затем я чувствую, как его лапки мягко скребут по коже моих ладоней. Его голова шевелится коротким движением. Вялым и оглушенным. Птичьи глаза смотрят на меня, и в какое-то мгновение между нами передается нечто, находящееся за пределами моего понимания, за пределами этой Вселенной, что-то нежное, но затем это исчезает и на смену ему приходит осознание птицы, что она покоится в человеческой руке; и некий электромиографический сигнал внутри этой совершенной конструкции приказывает ее ослабленным крыльям хлопать. Хлопать. Хлопать. И лететь прочь. И мы трое – Илай Белл, девушка его мечты и человек из его кошмаров – смотрим, как синяя птица закладывает левый вираж, затем правый, а затем собирается с силами и снова делает «мертвую петлю», потому что ей нравится быть живой. Но она не улетает далеко. Она просто порхает над дальней правой стороной этой великолепно ухоженной лужайки, о которой заботится садовник, нанятый на наркоденьги. Она летает над зеленым деревянным сараем – вероятно, каким-то подсобным помещением для садового инструмента. Сарай открыт, и в нем стоит маленький зеленый трактор «Джон Дир». Затем птица летит дальше к бетонному сооружению, которого я пока не замечал. Я упустил его из виду. Это своего рода квадратный бетонный бункер, спрятанный среди вязов и покрытый жасминовым вьюнком и другими дикорастущими растениями в правой дальней части лужайки у забора. Бетонная коробка с единственной белой дверью спереди, жасминовые лозы спускаются с ее крыши до лужайки, так что сооружение выглядит выросшим из земли. Синяя птица садится на лозу, свисающую прямо над дверью этой коробки. И остается сидеть там, вертя маленькой синей головкой влево и вправо, как будто она чем-то озадачена все последние пять минут своего странного существования.

Все страннее и страннее. Странная бетонная конструкция. Я смотрю на нее странно, и Титус смотрит на нее странно, а затем он понимает, что я смотрю на нее странно.

Я совсем забыл про свою правую руку с четырьмя пальцами, которая свисает сейчас вдоль тела, явно бросаясь в глаза. Старые и подслеповатые глаза Титуса таращатся на эту руку.

Я быстро поворачиваюсь, засовывая руки в карманы.

– Ну, я думаю, что узнал достаточно, мистер Броз, – говорю я. – Мне лучше поскорей вернуться и подготовить статью для завтрашней газеты.

У него недоуменное выражение лица. Словно он на другой планете. Или словно он на этой планете пять лет назад, когда приказывал своему польскому напарнику-психопату Ивану отрезать мой по-настоящему живой указательный палец с моей по-настоящему живой руки.

Титус подозрительно пучит на меня свои буркалы.

– Да, – тяжело произносит он. – Да. Очень хорошо.

Кэйтлин поднимает камеру.

– Не возражаете, если я вас быстренько щелкну, мистер Броз? – спрашивает она.

– Где вы хотите меня снять? – откликается он.

– Просто за столом внутри будет отлично, – отвечает она.

Титус снова садится за свой стол.

– Улыбочку! – говорит Кэйтлин, наводя объектив.

Кэйтлин нажимает на спуск, и камера щелкает с ослепительной вспышкой, которая бьет по нашим глазам. Слишком яркой. Ошеломляющей нас всех в этой комнате.

– Боже милосердный! – вскрикивает Титус, потирая глаза. – Выключите эту вспышку!

– Простите, мистер Броз, – говорит Кэйтлин. – Эта камера, должно быть, неисправна. Как вернусь, кину ее в ремонтный шкаф.

Он снова наводит объектив.

– Еще разок! – произносит Кэйтлин таким тоном, будто разговаривает с трехлетним.

Титус заставляет себя улыбнуться. Фальшивая улыбка. Искусственная улыбка. На силиконовой основе.

* * *

В «Форде» Кэйтлин бросает камеру мне под ноги перед пассажирским сиденьем.

– Ну, все это было очень странно, – замечает она.

Она включает зажигание и слишком быстро выезжает с подъездной дорожки Титуса Броза.

Я молчу. Она разговаривает сама с собой.

– Ладно, сначала первые впечатления изнутри, – говорит она, объясняя это скорее себе, чем своему младшему репортеру. – Я думаю – и поправь меня, если я ошибаюсь, – что в штате Квинсленд творится какая-то гниль, – продолжает она, сильнее нажимая на акселератор, когда машина вырывается с проселка Беллбоури на черную асфальтовую дорогу, ведущую обратно в Боуэн-Хиллз. – Писать иль не писать, вот в чем вопрос? Ты когда-нибудь видел кого-то настолько жуткого? Он похож в этом костюме на старый мешок с гремящими костями. Он постоянно облизывал свои губы, как будто собирался заклеивать конверт.

Кэйтлин беспорядочно перечисляет все ключевые моменты, быстро и громко. Иногда она отрывает глаза от дороги, чтобы увидеть мое лицо.

– Я имею в виду – что не так с ним и его дочерью? А что скажешь про все это безумное барахло в его доме? Ладно, с чего ты хочешь начать?