Мальчик глотает Вселенную

– Кэйтлин Спайс? Кто это – Кэйтлин Спайс?

– Это как раз пример. Мы понятия не имеем, что бы это значило, но какое-то время назад мы с Дрищом валяли дурака в «Лэндкрузере» и наблюдали, как Август пишет свои маленькие послания в воздухе, и заметили, что он пишет это имя снова и снова. Кэйтлин Спайс, Кэйтлин Спайс, Кэйтлин Спайс. А потом, на прошлой неделе, мы читали большую статью в «Юго-западной звезде», из того большого цикла «Квинсленд помнит», и она вся целиком была о Дрище, полная история Гудини из Богго-Роуд, и она получилась действительно интересной, а затем мы увидели имя женщины, которая это написала – ну, вернее, собрала выжимки из старых газет – внизу, в правом нижнем углу страницы.

– Кэйтлин Спайс, – говорит мама.

– Как ты догадалась?

– Ты вроде как подводил дело к этому, дружок.

Она подходит к своей шкатулке для украшений, стоящей на белом комоде.

– Очевидно, он читал ее статьи в местной газетенке. Наверно, ему просто понравилось, как ее имя звучит в его голове. Он так делает – цепляется за имя или за слово и прокручивает его снова и снова в уме. Если он не произносит слова вслух – это еще не означает, что он их не любит.

Мама сжимает в руке две серьги с зелеными камушками, наклоняется ко мне и произносит мягко и бережно:

– Этот мальчик любит тебя больше, чем что-либо в этой Вселенной. Когда ты родился…

– Да знаю я, знаю.

– …Он так внимательно следил за тобой, охранял твою кроватку, словно жизнь всего человечества зависела от этого. Я не могла оттащить его от тебя. Он самый лучший друг, который у тебя когда-либо будет.

Она выпрямляется и поворачивается к зеркалу.

– Как я выгляжу?

– Ты выглядишь прекрасно, мама.

Хранительница молний. Богиня огня, войны, мудрости и красного «Уинфилда».

– Овца в шкуре ягненка, – вздыхает мама.

– Что это значит?

– Я старая овца, которая вырядилась, как юный ягненок.

– Не говори так, – возражаю я обиженно.

Она видит мое настроение в зеркале.

– Эй, я просто шучу! – говорит она, вставляя сережки.

Я ненавижу, когда она так принижает себя. Я убежден, что чувство собственного достоинства весьма важно соблюдать во всем, от нашей жизни на этой улице и до моего сегодняшнего вечернего наряда: желтой рубашки поло и черных брюк-слаксов, купленных в соседнем пригороде Оксли в социальном магазине Общества святого Винсента де Поля.

– Знаешь, ты слишком хороша для этого места, – брякаю я.

– Ты о чем?

– Ты слишком хороша для этого дома. Ты слишком умна для этого города. И ты чересчур хороша для Лайла. Что мы делаем тут, в этой выгребной яме? Нам здесь даже срать садиться не стоило бы.

– Ну ладно, корешок, спасибо за предупреждение. Я думаю, тебе можно уже идти заканчивать собираться, да?

– Все те мудаки липли к ягненку, потому что она сама всегда думала, что она овца.

– Все, Илай, достаточно.

– Ты знаешь, что тебе следовало бы стать адвокатом. Тебе следовало бы стать врачом. А не долбаным торговцем наркотиками.

Ее тяжелый удар обрушивается на мое плечо даже раньше, чем она разворачивается.

– Убирайся из моей комнаты, Илай! – рявкает она. Еще один удар в мое плечо с ее правой руки, затем еще один в другое плечо с левой.

– Пошел отсюда к черту! – кричит она. Она стискивает зубы так плотно, что я вижу, как искажается ее верхняя губа, ее грудь колышится от глубокого частого дыхания.

– Кого мы обманываем? – выпаливаю я. – Следить за языком? Мне следить за языком? Мы гребаные наркодилеры. Наркодилеры, бляха-муха! Меня блевать тянет от всей этой собачьей чуши и благодати, которую вы тут с Лайлом изображаете. «Садись за уроки, Илай! Доешь свои гребаные брокколи, Илай! Приберись в кухне, Илай! Учись хорошо, Илай!» Как будто мы сраная «Семейка Брейди» или еще что-то в этом роде, а не просто грязная кучка толкачей дури. «Илай, подай мне гребаный хле…»

И тут я отлетаю. Две руки обхватывают меня сзади под мышками, и я лечу, отброшенный от кровати мамы и Лайла, и ударяюсь в дверь их спальни сперва лопатками, затем головой. Я отскакиваю от распахнувшейся двери и падаю на полированные деревянные половицы грудой костей. Лайл нависает надо мной и пинает меня в задницу так сильно своей кроссовкой – это типа его выходные ботинки, шаг вперед по сравнению с резиновыми шлепанцами, – что я проезжаю на животе пару метров по коридору прямо к босым ногам Августа, который выдает удивленное:

Это снова? Так быстро? Он смотрит на Лайла.

– Пошел на хрен, баран укуренный! – кричу я, взбешенный и оглушенный, пытаясь встать на ноги.

Лайл снова пинает меня в задницу, и на этот раз я въезжаю по полу в гостиную.

Мама кричит позади него:

– Прекрати, Лайл! Хватит!