Мальчик из контейнера

— Раньше на наши деньги покупали трусики дамы той Европы и Азии, которым мы очень хотели понравиться! Все им, а себе в последнюю очередь. Что осталось! Что за это получили? Правильно, кучу насмешек о совковости да сиволапости нашей. А ведь наш народ достоин большего, чем кружевные трусики! Его ждут по заслугам самые высокие награды, самые значимые: он хозяин своей страны, творец счастья и благополучия, для него искусство, для него изобилие всего, что облагораживает человека!

— Красиво! «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе». Чуешь предупреждение, Алеша — народный страдалец?

— Чую, чую. Волков бояться — в лес не ходить. Нам не придется, но о детях, внуках надо думать. Да и мы, может быть, если хорошо постараемся, успеем порадоваться новой жизни без этих проклятых нуворишей. Ты прислушайся, как звучит это слово? «Вор»! — явно выпячивается, претендует на главенство.

— Ты говоришь: «Будем жить в своей стране только для себя!» Это предполагает, что наши прежние сестры-республики нам до одного места? Мы их оставим в покое? Они нам не нужны?

— Именно так! Им захотелось самостоятельности, независимости от российского имперского гнета, они свободны. Теперь пусть возьмут головы в руки и подумают, как «навредил» им российский колониализм, выведший их из средневековья в люди, как настроил им фабрик и заводов, институтов и университетов. Наверное, догадаются, что многое потеряли при «независимости», и пожелают снова оказаться в «проклятой колониальной зависимости». Вот тогда мы и подумаем, стоит ли их принимать под свое крыло, брать новую обузу на многие годы. Может, скажем: «Нравится вам наша жизнь — делайте у себя то же самое. Мы вам, так и быть, подскажем, поможем — семьдесят лет, как-никак, в одном доме жили».

— Такое вряд ли случится, — Елена Сергеевна скептически скривила губы. — Баи да султаны разве упустят шанс поцарствовать вволю.

— В том-то и беда. Отдать власть теперь, даже в самой бедной и захудалой стране, никто не согласится. Он всегда будет в золоте да алмазах, а челядь выживет, если захочет.

— На это уйдет лет сто. А там: или ишак сдохнет, или эмир умрет. Ладно, ты спать собрался, не буду тебе мешать. — Елена Сергеевна встала со стула, поправила шторы на окне. — А с Сашей лучше об этом не говорить. Мы тут почесали языки, потренировали мозги — и хватит нам больших потрясений. У него семья, дети малые.

— Революционеры, как и священники, должны быть свободными от семьи, от вообще какого-либо имущества. Иначе, они будут всего бояться.

Саше предложили временно занять пустующую квартиру в Люберцах, а когда будет сдана многоэтажка в центре Москвы, то там ему выделят четырехкомнатную улучшенной планировки. Кира, слегка пополневшая дама, особого восторга не выказала, она и до того не бедствовала. Правда, Забайкалье не Москва, но квартира и там была хорошая — трехкомнатная, просторная. На солнечной стороне. Дети были малые, уживались в одной комнате, теперь будет каждому по комнате, Саше кабинет, спальная комната. Желательно бы еще одну, общую комнату, зал побольше, как в старой, но и так хорошо. Дети скоро вырастут и… Так думала Кира, сидя в одиночестве на девятом этаже, после того как отправила мужа на службу, а детей в школу.

На столе лежало письмо от Коли. В конверт были вложены красочная открытка с изображением сопок с белыми вершинами на фоне ярко-голубого неба и их семейная фотография. На фото мальчик и девочка, а по обе стороны родители — Николай и Валентина. Николай заметно возмужал, раздался в плечах, но портит его начальственный вид спадающая на лоб юношеская челка. Валентина как была девчонкой-тростиночкой, так ею и осталась. Те же огромные черные глаза, не будь которых, смотреть было бы не на что.

«Двоих родила и нисколько не изменилась, — подумала, не скрывая зависти, Кира, рассматривая фотографию. — Колька подобрел, но на полковника не тянет. Футболист какого-нибудь заводского клуба «Гудок» — не более того, а два года уже как командир полка. Сидят на своих сопках и радуются как дети. Наташка — вылитая мать! Одни глазищи в пол-лица. Андрюшка пошел в отца. Вон как насупил брови, курносый поросенок! Чем-то ему не угодили. Колька в его годы был добрейшим ребенком, глаза помню его, они выдавали постоянную тревогу, боязнь, что все изменится к худшему; что заберут его от мамы Вали сердитые дяди и тети и отведут обратно в детский дом. А этот такой же клоп, но ничего не боится. Он знает, что мама и папа — навеки веков неразлучны с ним. Да, мама и папа. Кто та женщина, что постоянно попадалась мне на глаза в Липецке? Испуганные, виноватые глаза, прямо-таки жаждущие прощения. Что ей мешало подойти и спросить меня о чем-то, обмолвиться парой слов? Может быть, попросить прощения. Хотя это и необязательно: я ведь ни на кого зла не держу. Хорошо, что сдали, а не выкинули в мусорный ящик, как… Ладно, не об этом сейчас, хорошо, что живем, а что было у кого-то, откуда нам знать, и нам ли их судить… Я бы от своего дитя никогда не отказалась!»