Мальчик как мальчик

Слух оказался более дружественным интерфейсом. По крайней мере, я мог слышать собственное тяжелое дыхание и шорох одежды. Я хлопнул пару раз в ладоши: звук вышел не слишком убедительным и уж точно не тянул на аплодисменты.

Я кое-как поднялся. Нащупал спички в кармане.

Бледный огонек осветил мои пальцы и часть груди, а больше и ничего. Спустя пару секунд пламя задрожало и погасло, как будто ему тоже не хватало воздуха.

Я сделал несколько шагов непонятно куда. В этом проклятом limbo не было направлений. Я чувствовал пространство замкнутым вокруг себя, но это не означало, что я могу достичь хотя бы его края. Ничто не ограничивало мою свободную волю: я свободно мог двигаться никуда вместе с окружающим меня ничем.

Проще было не двигаться вовсе.

Меня охватила ледяная усталость. Мысли забывались, не родившись. Больше того: было сразу несколько вещей, о которых мне ни в коем случае не хотелось думать, словно кто-то четвертовал мое сознание, оставив от него уродливый обрубок и бросив его подыхать здесь, в темноте и беспамятстве.

Например, я не мог думать про тебя.

То есть, я попробовал. На протяжении нескольких секунд я пытался нарисовать в памяти твое изображение – и не смог. Вспомнилась только улыбка, зависшая в темноте, как улыбка чеширского кота. Еще секунду спустя она рассыпалась осколками, и одновременно у меня заныли костяшки пальцев.

Зато вернулся голос. Почему-то я вспомнил, как ты читал стихи для нас со Светкой:

Я должен быть всегда один…

Определенно, это были стихи обо мне. Мое одиночество было самодостаточным и всевытесняющим, как утреннее похмелье. Мое сознание казалось давно подтаявшим айсбергом, который с минуты на минуту грозит перевернуться – и тогда, как я понимал, все самое неприглядное, темное, облепленное илом, нефтью, банками из-под кока-колы и другим вмерзшим трэшем вырвется на поверхность, в то время как все самое светлое с той же неуклонностью ухнет в пучину. Я схватился за голову и тихонько застонал.

Как вдруг мне почудились шаги за спиной.

Я полез в карман за спичками, стараясь делать это бесшумно. Страх был безотчетным, как и все, что осталось от моего сознания.

– Сергей, – раздался голос совсем рядом.

– Ну, я. Кто еще здесь?

Пытаясь зажечь спичку, я выронил весь коробок.

Шаги приблизились. Теперь я слышал дыхание – свое и чье-то еще, чужое. Я не увидел, а почувствовал движение: будто кто-то нагнулся и поднялся снова.

Затем в двух шагах от меня чиркнула спичка, запахло серой, и огонек вспыхнул, и из темноты показались глаза, и нос, и рыжая челка.

– Я Максим, – сказал гость. – Колесников.

– Я помню, – проговорил я. – Здравствуй, Максим.

– Здравствуйте.

«Вряд ли здесь это уместно», – подумал я.

Огонек погас.

– Ваши спички, – сказал Максим и в темноте протянул мне коробок. У него были холодные пальцы. Недолгое время мы стояли так, будто пожимали друг другу руки.

– Вероятно, я вам снюсь, – сказал он затем.

– Похоже на то.

– А я здесь… уже давно. Так получилось.

– Я знаю, – кивнул я.

Он смущенно кашлянул.

– Я раньше вас ненавидел, – сказал он. – Типа ревновал. А теперь… даже не знаю. Вот я умер. И вы тоже скоро умрете. Ну и что?

Наверно, я побледнел, но он уже не мог это видеть.

– И ничего я этим не добился, – заключил он. – Только было очень страшно… перед тем, как.

Я невидимо пожал плечами.

Этот мальчик не был актером, вспомнил я. Он был хорош только в одной роли – брошенного друга. Теперь мы были с ним похожи. И мне тоже не хотелось больше играть никого. Даже самого себя.

– Я ненадолго, – сказал Максим. – Мне вообще-то нельзя здесь зависать. Я хотел на Митьку посмотреть.

– Посмотрел?

– Посмотрел.

– А теперь что будешь делать?

– Не знаю. Если хотите, побуду с вами.

Я чиркнул спичкой. Его глаза блестели. При этом он едва заметно улыбался. А ведь я взял бы его в какую-нибудь пьесу, подумал я вдруг. В ту, где поменьше болтовни и побольше безумия. Скажем, в «Коллекционера». Жаль, что это уже невозможно.

– Плохо тебе здесь? – спросил я почему-то. Спичка все еще горела, освещая нас обоих. Вдруг пламя дрогнуло, и он протянул вперед руку – заслонить его ладошкой.

– Очень, – ответил он тихо. – Хочется солнца. Света хоть какого-нибудь.

Я вздохнул. Спичка догорала.

– Вы думаете, Митька предал вас, – вдруг сказал Макс. – А он не такой. Он хороший. Просто здесь никому нельзя верить. И особенно… этому…

– Ч-черт, – сказал я.

Обжег пальцы и встряхнул рукой. Стало темно.

– Не ругайтесь, – попросил Макс. – Здесь лучше его не поминать.

Не дослушав, я опять чиркнул спичкой. Головка вспыхнула и отлетела в сторону крохотным метеором. Резко завоняло серой. Чертыхнувшись, я зажег еще одну.

Максим выглядел испуганным.

– Я же сам этого гада придумал, – сказал я ему. – Причем не очень-то и убедительно.

– Он у каждого свой, – прошептал Макс. – И он убедит любого.

Тут он замолчал. И спичка опять погасла.

– Я лучше пойду, – сказал он. – Мне нельзя с вами быть.

В темноте он взял меня за рукав. Нащупал руку. Его пальцы были холодными и неожиданно сильными.

– Ты чего? – удивился я.

– Уже скоро, – сказал он. – Скоро.

– Что скоро?