Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

В Малом Тростенце не было никаких всплесков неконтролируемого насилия или эйфории, характерных для массовых убийств, осуществлявшихся Айнзацгруппами в других местах, когда младенцам ломали шеи и швыряли в ямы, а убийцы хохотали, разделываясь со своими жертвами. Здесь же казни были хладнокровными, хорошо организованными.

И все равно солдаты не выдерживали. Даже у этих людей было подобие совести – искаженной, извращенной, но все-таки страдавшей от бесконечного кровопролития и чувства вины. Людям Арльта выдавали водку, чтобы приглушить чувства[291], но и она не спасала. Вот почему СС стали экспериментировать с альтернативными методами, которые позволяли уничтожать людей, не марая руки кровью. Так возник второй, медленный, способ казни, также применявшийся в Малом Тростенце.

В начале июня там появились передвижные газовые фургоны. Их было три – два переделанные из грузовиков «Даймонд» и один большой «Стаурер», раньше перевозивший мебель. Немцы называли их S-Wagen, а местные белорусы окрестили

душегубками[292]. Большинство евреев по-прежнему расстреливались у траншей, но часть – примерно двести-триста человек с каждого поезда – отправлялась в фургоны. Разделяли людей на вокзале в Минске; одних сажали в обычные грузовики, а других – в S-Wagen, где жертвы набивались так тесно, что часто давили друг друга.

По окончании расстрелов газовые фургоны заводили и выгоняли на поле, где ставили возле заполненной трупами траншеи. Водитель или его помощник протягивали шланг, идущий от выхлопной трубы, внутрь кузова, обитого стальными листами. Дальше заводили мотор; люди, запертые внутри, начинали паниковать, фургон трясся и раскачивался, внутри происходила яростная борьба, и оттуда неслись приглушенные крики и стук в борта. В течение примерно пятнадцати минут звуки стихали, тряска прекращалась, и фургон замирал[293]

.

Затем кузов открывали. Трупы тех, кто перед смертью толпился у дверей, падали на землю. Член зондеркоманды, еврейский заключенный, забирался внутрь и начинал вытаскивать остальные тела, сваливая их в траншею. Внутренности кузова представляли кошмарное зрелище: трупы валялись в крови, рвоте и испражнениях, на полу лежали растоптанные очки, клочья волос и даже зубы – люди выбивали их друг другу, отчаянно сражаясь в попытках выбраться наружу.

Прежде чем заново использовать фургон, его отвозили к пруду в окрестностях лагеря и мыли кузов. Из-за этих проволочек, а также из-за небольшого количества фургонов и частых поломок эсэсовцы и продолжали прибегать к расстрелам. Они пока только разрабатывали свои технологии массового убийства.

Лейтенант Арльт в тот день записал в журнале: «15/6 прибыл еще один состав с 1000 евреев из Вены»[294]. И все. Арльт не собирался описывать, что делал он сам и его люди. Подумаешь, обычный рабочий день, разве что работа такая, о которой лучше не распространяться.

* * *

Жаркий летний день клонился к закату над спокойными водами Дунайского канала. Веселый щебет детских голосов доносился с заросшего травой берега, где семьи располагались на пикник или прогуливались под деревьями. Речные трамвайчики плыли по каналу, а между ними скользили легкие лодки.

Тини не обращала на них внимания, мерно поднимая и опуская весла; звуки сливались у нее в ушах в дальнюю, радостную музыку. Каждый раз, когда весла показывались из воды, от капель во все стороны разбегались солнечные брызги, освещавшие лица ее детей. Эдит, с безмятежной улыбкой на лице, Фриц и Герта, еще совсем малыши, и Курт, ее младший, любимчик, только-только выросший из пеленок. Тини, улыбнувшись, налегла на весла, и лодка быстро заскользила по воде[295]. Она отлично гребла – еще со времен детства. И обожала свою семью. Уже в двенадцать ее назначили помогать младшим в школе, потому что Тини любила детей; оберегать и заботиться было ее призванием, и в материнстве оно нашло свое наивысшее воплощение.

Плеск воды и шум с дальних берегов постепенно стихали, словно вокруг опускался туман, отгораживавший лодку от остального мира. Весла гребли и гребли, и она уплывала все дальше.

* * *

В ящике стола в далеком Массачусетсе лежало последнее письмо Тини к Курту. Немецкий, на котором она писала, уже ускользал от него; детский мозг быстро приспосабливался к новому миру. Конечно, смысл он понимал, но уже начинал медленно, незаметно забывать, как читаются слова.

Любимый мой Курт… Я так счастлива, что у тебя все хорошо… Герта всегда думает о тебе… Я каждый день волнуюсь… Герта шлет объятия и поцелуи. Тысяча поцелуев от мамы. Я тебя люблю.

* * *