Мальчишник

Орел видел, как под одним из пологов то и дело поднималась с изголовья лохматая голова. Это тревожился Коркин. Во сне ему чудилось — слышит металлический рокот мотора, но, проснувшись, убеждался, что это или вокруг куют кузнечики, или гудит над ухом запутавшийся в марлевом пологе овод, или журчит в уреме меж камней вода. Да и сам орел, висевший высоко-высоко, походил на вертолет, находящийся в таком отдалении, что едва глазом различался.

На другой день с утра люди сидели на собранных вьюках. В полдень Коркину стало ясно: вертолет не прилетит.

А ну-ка, вспомни, не напутал ли что-нибудь в рапортичке, оставленной начальнику экспедиции Степану Мордасову? Коркин напряг память и представил неровно оторванный тетрадный листок в клетку, наполовину исписанный его рукой: Ялпинг-Кер, оленеводческий кораль — 25–26 июля; река Кожим — 15–16 августа; река Каталомба — 12 сентября.

Он протянул тогда листок Мордасову и предупредил:

— Такой же я оставил диспетчеру.

— Хватило бы одного, — бегло взглянув на исписанную страничку, поморщился Степан.

— Беспокоюсь, — оправдывающимся тоном произнес Коркин. — Сам знаешь, партия маленькая, уходим без рации, продуктов едва на месяц берем с собой, больше с моим тяглом не поднять.

— Недоволен? Скажи спасибо, что еще такую партию дали. По совести говоря, я считаю, всю твою затею зряшной. Путаешь только наше дело… А может, ты диссертацию задумал писать? Там любые идеи в ход идут, пустые даже дороже ценятся.

— Нет, не задумал.

— То-то. Слишком много развелось охотников на производственные денежки диссертации делать.

— Так не забудешь про вертолет?

— За кого ты меня принимаешь? Будто мы с тобой только сегодня знакомы, а не из одной альма-матер, не с одного курса. Эх, Колька, Колька!..

Степан вдруг с шумом отодвинул из-под себя кресло, встал на ноги, невысокий, квадратный, отяжелевший, в Полой спортивной куртке, которая вопреки своему назначению делала его располневшую фигуру еще более массивной. Коркин понял это шумное вставание как знак окончания аудиенции и тоже поднялся на ноги, но Мордасов, обойдя широкий начальнический стол, приблизился к Коркину вплотную, обнял его за плечи и повторил растроганным голосом.

— Эх, Колька, Колька! Выходит, мы с тобой чуть не полжизни в одной упряжке воз тащим. Сам посчитай. Десять лет по Уралу вместе ползаем, пять лет бок о бок в институте просидели. Да ведь не только сидели там. Помнишь практику в Казахстане? Тоже в один отряд попали. А кто хлопотал о твоем семейном счастье, кто сватом был?.. Нет, Колька, нам надо дорожить нашими отношениями, беречь их, а мы, бессовестные, за все годы ни разу даже семьями не встретились, не посидели, не выпили, песен студенческих не попели. Нельзя так, нельзя. И вот запомни: в первый же день, как только вернетесь осенью из тайги, добро пожаловать ко мне, да не один, а с Марьей свет Сергеевной, она тоже наша, институтская… Поднимем бокалы, содвинем их разом… Ну, а теперь, как говорится, с богом! Сегодня, наверно, уже в палатке ночуешь? Эх, друг Колька, если бы знал, как я тебе завидую! Каждое лето в горах. Ходишь-бродишь, молоточком постукиваешь, и ни черта-то с тобой не делается — все такой же скуластый, крепкий, легкий, ни жиринки не прибавилось, будто в институтском виде законсервировали тебя на сто лет. А я рядом с тобой уже старик. Он, он в гроб меня вгоняет! — оторвавшись на секунду от Коркина, постучал Мордасов козанками пальцев по столу. — Из-за него уже и согнуться не могу, ботинки зашнуровываю сидя… Но ведь, дружище, вашу работу в горах кто-то должен обеспечивать с тыла. Я, может, тут ночи не сплю, думая о вас: как бы вертолет вовремя послать, продукты отправить, больного вывезти срочно… Ну, хватит умствовать. Отправляйся с богом!

Слушая начальника экспедиции, Коркин на короткое время проникся доверием к его словам и сам растрогался от институтских воспоминаний, так растрогался, что невольно всем телом подался к однокашнику, почувствовав плечом его мягкую, как подушка, ожиревшую грудь. И то ли эта грудь, то ли что другое вмиг отрезвило Коркина. Отпрянул назад и горько подумал: «Опять Степан лицедействует, будто на подмостках. В кого он только не перевоплощался в своей жизни? На этот раз изображает усталого сердечного начальника, отца родного для своих подчиненных: рад бы посидеть с однокашником, да государственные заботы мешают… Только бы доиграл свою роль до конца, прислал в назначенное время вертолет…»

На том они и распрощались.

Нет, Коркин ничего не напутал, память не обманывала его. На неровно оторванном тетрадном листке в клетку черным по белому было написано: Ялпинг-Кер, оленеводческий кораль — 25–26 июля, именно это было написано, а не другое. Но чего боялся Коркин, то и случилось: не доиграл Степан роли до конца. Эх, однокашник, однокашник…

До Кожима около шестидесяти километров. В общем-то не так уж и далеко, ежели бы не надо было переваливать через хребет. Хребет страшил.