Мальчишник

Маша украдкой взглянула на Коркина и уткнулась вспыхнувшим лицом почти в самую тарелку.

— Очень вкусно, Левочка! — с преувеличенным восторгом похвалила она. — У тебя настоящий талант!

— Спасибо, — с достоинством поклонившись, поблагодарил Лева. — Ты бы это папе моему сказала. Возможно, сразу бы переменил мнение о моих способностях. Папа у меня большой чудак. Считает, что я совершенно никчемный человечишка. Впрочем, по двум пунктам он оказался прав. Говаривал мне в детстве: «Ну, быть тебе, Левка, летчиком, летать с работы на работу!» И точно! Как в воду глядел старик, — разводя руками, подивился Лева. — И еще предсказывал: жить мне недоучкой с четырьмя классами образования. И тоже в точку попал! Сколько я ни пытался, никак не мог в пятый перелезть. Последнюю попытку делал уже в восемнадцать лет, в армии. Начальных классов в тамошней вечерней школе не было, и меня по сему поводу послали в общеобразовательную. Сел — пристроился на заднюю парту, а ноги чуть не из-под передней высовываются. Кругом малышня. Таращат удивленно глазенки. Пришла учительница. Раз-два — встала малышня. И я должен был подняться. Поднатужился, вытянул ноги, чуть парту не развалил. Учительница командует: «А сейчас, дети, положите свои руки на парты. Проверим чистоту». И пошла по рядам. Добралась по меня, остановилась. «А у тебя, мальчик, под ногтями грязь. Выйди-ка за дверь. Там в конце коридора умывальник есть». Ребятня гогочет. Я вышел и больше не вернулся. А еще папа наставлял: ученье — свет, а неученье — тьма. Так оно и есть, — с притворной грустью вздохнул Лева. — Ученье — свет неоновых огней, а неученье — тьма полярной ночи.

Маша давно уже поставила тарелку на землю и раскачивалась всем телом в неудержимом смехе.

— Ой, Лева, — простонала она. — До полусмерти уморил. И напридумывает же!

Улыбался и Коркин. Тоненько хихикал Александр Григорьевич.

Только на Германа Левин рассказ словно бы не произвел никакого впечатления — сурово молчал техник, даже хмурился недовольно.

Вскоре воротился в лагерь Вениамин, принеся на спине целую копну зеленых лиственничных лап.

— Иди, подбирай в ведрах, — позвал его повар.

Стряхнув на землю ношу, Вениамин подошел к костру, обтер о штаны руки и робко посмотрел на Леву:

— Все уже, что ли, поели?

— Все. Теперь твоя очередь. Да смотри, чтобы дно в ведрах блестело. Ясно?

— Ясно.

Набрав в карманы сухарей и прихватив закопченные ведра с остатками борща и каши, Вениамин отошел в сторонку, к куче хвои. Там он сел на землю, раздвинул широко длинные ноги, утвердил между ними понадежнее ведро с борщом, вытащил из-за голенища ложку, обтер ее полой куртки и неторопливо, основательно принялся за еду.

— Посуду потом перемоешь в ручье! — крикнул Лева.

— Угу, — промычал в ответ Вениамин.

— А я заберусь в холодок и сосну минуток шестьсот. Надо и трудящемуся человеку отдохнуть. Вертолет прилетит, не забудьте разбудить.

— А ты бы все-таки собрал продукты и посуду в сумы, — сказал Коркин. — Прилетит, некогда будет.

— Веня! — позвал Лева. — Посуду и продукты сложи во вьючные сумы. И чтоб ни черепка не потерялось!

— Угу.

Лева надвинул на глаза захватанную руками белую копку, посмотрел, жмурясь, на солнышко, потом лениво поднялся на ноги, подхватил под мышку спальный мешок и побрел своим праздным развинченным шагом к ручью, в прохладные тенистые тальники, напевая на ходу:

Мы не сеем и не пашем,

А валяем дурака…

Когда Лева скрылся в тальниках, Маша промолвила:

— Интересный парень. Откуда что и берется.

— Все тунеядцы — интересные болтуны, — буркнул Герман.

— Какой же он тунеядец? — удивилась Маша. — Тунеядец — это тот, кто не работает. А Лева ведь работает.

— Кем? Поваром! С его-то силой надо шурфы бить.

— Кто-то и готовить должен.

— А он готовит? Сама, поди, видишь: Веня все за него делает. И дров нарубит, и костер разведет, и посуду перемоет. А Лева только в ведре помешивает мутовкой, которую, если не ошибаюсь, вырезал ему тоже Веня… Вот именно: не сеет и не пашет… А Вене по его росту надо давать две порции, чтобы Лева не покупал его за одонки. Это я серьезно предлагаю, начальник.

— Тебя не переспоришь, — махнула рукой Маша.

— Не переспоришь, — согласился Герман. — Потому что прав.

— Все равно, кроме Левы, никто из вас и развеселить не умеет.

— Вот она, женская логика! Перед ней я пас!

2

Двадцать пятого вертолет не прилетел.

Целый день в остекленело-прозрачном небе парил орел. На одном из останцев, в камнях, находилось орлиное гнездо, и хозяин беспокоился за него, не спускал острых глаз с долины, куда рано утром пришли незнакомые люди.

А там, в долине, вскоре будто все повымерло. Спрятались под белыми пологами люди. Погас костер. Долго шаяла сучковатая головня, испуская тоненькой струйкой голубой дымок, но и она в конце концов истлела, изнемогла. В теплой золе заснул щенок, положив морду на побитые распухшие лапы. А на берегу ручья в высокой траве легли кони; попритихли медные ботала на их шеях.