«Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки

– И я знаю! Мы все знаем. А вы знайте себе там, где вы там себе знаете всё про всё! Раз вас даже этим не проймёшь, то сколько угодно можете там себе знать, что вы знаете! – Он будто бы и не заметил Её придурошной бравады и продолжил в уже преспокойной и развесёлой интонации фокусника:

– Даже уже тогда, Там, всё равно – будет! Если не вспомнит. Когда уже дедушкой с палочкой станет – всё равно будет всё из вагона в вагон переходить: из ваго-о

на – в вагон, из ваго-она – в вагон, из ваго-о

на – в вагон и так далее!… – водил Он с вальяжным злорадством свободной левой кистью с поджатыми в ней большим пальцем перчатками в воздухе по амплитуде Вечного Маятника, подвешенного под сводом собора Монферрана в Ленинграде, куда позднее, когда малец чуть-чуть подрос, Он сам и отвёз его, забрав отстающего второклассника из школы посреди уроков, – и шепнул То, Что должно было, по Его задумке, через много-много лет дать сукину сыну возможность выбраться из всего этого дерьма, но выбраться уже самому, а именно то, что ход этого Вечного Маятника и поддерживается, и смещается в силу вращения Планеты.

Теперь Она, через силу стараясь не отводить от Его прямого взгляда своих глаз, стремившихся смотреть только на сына, – принимала каждое слово, весело и чётко проговариваемое Им, за нож, вонзаемый Ей, Матери, в тело. А малец, ощутив собственную предательскую внутреннюю тягу к издевательству, начал подспудно подсказывать Ему, как бы сделать Ей побольнее, колюще-режущими жестами выпрямляя неровно и нервно, но мнимо по-каратэшному вперёд свою напряжённую правую ладонь то в направлении Её шеи, то целясь в сердце, то в живот, а потом повторяя эти магические движения уже зажатым детским кулачком. Она вдруг стала глупо подскакивать на сиденьи вагона при каждом произносимом Им слове. Почувствовав передавшееся мальцу состояние, Он, прервавшись, грубо цыкнул сверху вниз на его всё-таки полные зависимости от Него и полные ужаса от всего происходящего широко открытые глазёнки и раскрытый рот, жадно глотавшие каждую произносимую Им и вдобавок парируемую Ей фразу; а глазёнки, перебегавшие с Неё на Него, запечатлевали в его маленькой голове Их разговор, в котором сам Каратэист уже потерял, кто друг, а кто враг, но который он явно хотел сохранить глубоко в своей маленькой душонке, собирая его слово за словом, как жемчужину за жемчужиной собирают драгоценное ожерелье, которое надо будет потом обязательно как-нибудь – как, он не знал и не думал в тот момент, – вернуть обратно, наверх, Им Обоим, – но сейчас нужно было просто взять всё то, что доносилось до его детских ушек, как драгоценность, всё как есть, с собой, вместить в себя – и унести. Но Отец снова цыкнул, причём цыкнул резко и жестоко, пришпорив в нём ужасу:

– А ты не слушай! Не тебе говорят! И руку отпусти! Это я ещё посмотрю, как ты это ожерелье из себя доставать будешь! Посмотрим, сколько дерьма ты нам наверх поднимешь вместе с ожерельем твоим! Жемчужным. На обозрение! Отвернись вон туда и сиди молчи в тряпочку! Вон туда – в угол гляди! И руку отпусти, говорю! – и Он, снова повернувшись к Ней, продолжил измывательски подсмеиваться то ли над Ней, то ли над собой, то ли над ним. А потом, брезгливо скинув с себя обиженную маленькую лапку своего щенка, выдержал очередную паузу и серьёзно отчеканил Ей в лицо:

– А то ещё знаешь, как у нас двери резко иногда закрываются. Можно ведь и в вагон не успеть зайти однажды, так и остаться… – говоря это, Он направил большой палец освободившейся правой руки в пол, а потом задорно перекинул перчатки из левой ладони в правую, повторив большим пальцем левой руки, а потом обеими руками свой поражающий жест зрителя гладиаторского боя. Малец, пронаблюдав такую ловкость Отца, даже округлил глазёнки.

– Как?! Как Ты мог!? Я этого не вынесу! – сокрушённо, на вдохе, паралитически дёрнув руками, ужаснулась Она, словно получила последний удар кинжалом с проникновением в грудную клетку. А брошенный щенок, пробудившийся, было, от таких Отцовских фокусов, всё-таки отвернулся в указанную Отцом сторону и насильно замкнулся в себе и в своём присутствующем отсутствии.

– А вот так! Так! – улыбнулся Он с тонкой издёвкой. – Ты и не узнаешь, успокойся! Но сейчас – ты это знаешь и будешь жить всю жизнь, зная! И мучиться до самого конца: сбудется – не сбудется… Это потом, после уже… Как цветик-семицветик: сбудется – не сбудется… сбудется – не сбудется… – и, глумливо изобразив разудалое гадание на цветике из пустых, завядших чёрных пальцев своих кожаных перчаток и сам себе подхихикнув, жёстко добавил:

– Причём неизвестно, что там сбудется, а что – не сбудется… И перед собственной смертью – будешь! Но… всё равно ничего не сможешь поделать! Ни-че-го!

– продолжал Он цинично улыбаться Ей в лицо, в абсолютном отрицании покачав в стороны указательным пальцем.