Мамка-кормилица

— Послать за докторомъ Федоромъ Богданычемъ и просить подыскать намъ новую мамку, мамку съ молокомъ, соотвтственнымъ возрасту Мурочки. А Еликаниду выгнать вонъ, выгнать съ позоромъ.

— Непремнно съ позоромъ! — подхватила бабушка Александра Ивановна. — Надо сдлать такъ, чтобы она чувствовала. Прогнать въ примръ прочимъ.

— Но, Бога ради, говорите тише! — перебила ихъ Екатерина Васильевна. — Нельзя раздражать Еликаниду. Иначе она, узнавъ объ этомъ, Богъ знаетъ, что можетъ сдлать ребенку. И наконецъ, мн кажется, надо теперь попробовать еще разъ уговорить Еликаниду остаться.

— Да вдь ужъ пробовали. Она-то тутъ главнымъ образомъ и егозитъ, — сказалъ Колояровъ.

— Ты ей еще не предлагалъ, Базиль, сто рублей. Предложи ей больше.

— Безполезно. А впрочемъ, чтобы тебя утшить — изволь.

Вся компанія тотчасъ-же отправилась въ дтскую.

Еликанида сидла у себя на постели и кормила ребенка грудью. Она виновато потупилась при вход въ дтскую четырехъ лицъ. Она ужъ ждала нагоняя. Супруги Колояровы и бабушки важно разслись на стульяхъ. Екатерина Васильевна дернула мужа за рукавъ и шепнула ему:

— Ты помягче. Ты не раздражай ее. Она грудью кормитъ.

Колояровъ началъ:

— Мы пришли сюда съ послднимъ увщаніемъ къ теб, Еликанида. Прямо съ родительскимъ увщаніемъ… Ты молода, не опытна и, прости меня, глупа…

— Я дура, баринъ, совсмъ дура, я это знаю, но что подлаешь, коли ужъ такая судьба пришла, — проговорила Еликанида, не поднимая глазъ.

— А дура, такъ должна слушаться старшихъ и умныхъ людей. Здсь есть лица, которыя могутъ годиться теб въ матери — вотъ, напримръ, моя мать и мать жены моей…

— На этомъ очень мы вами, баринъ, благодарны, даже очень благодарны, но ужъ свадьба…

Колояровъ переглянулся съ женой и подмигнулъ ей: дескать — видишь? и продолжалъ:

— Ты когда хочешь уходить отъ насъ?

— Ахъ, баринъ, чмъ скоре, тмъ лучше. Вдь внчаться надо. Мясодъ нониче короткій.

— Но, однако, черезъ сколько дней?

— Да денька черезъ три ужъ извольте. Я за это, баринъ, вамъ въ ножки поклонюсь. Очень ужъ нудно мн жить у васъ, коли такое я дло задумала. Сама-то я здсь, у васъ, а сердце-то мое тамъ, внизу у Киндея Захарыча.

— Послушай… Вдь это-же не любовь… Онъ теб не пара. Онъ въ отцы теб годится.

— Законъ, баринъ, законъ. Говорила-же я вамъ, что внчаться будемъ.

— Но чтобы теб отложить внчанье мсяца на четыре, пока не откормишь Мурочку?

Еликанида подняла глаза.

— Охъ, нтъ, баринъ! Я зачахну… Гд тутъ четыре мсяца! Ужъ задумали, такъ окрутиться надо, — сказала она. — Окрутиться и за хозяйство приняться.

— Но за отсрочку мы можемъ предложить теб сто рублей. Подумай… Вдь это выгодно. Сто…

Колояровъ поднялся со стула и сталъ ходить по дтской, косясь на мамку.

Мамка отвчала:

— Охъ, баринъ! И сто рублей хороши, да Киндей-то Захарычъ дорогъ.

Киндей Захарычъ отъ тебя не уйдетъ. Ты съ нимъ обнимешься черезъ четыре мсяца, — пояснила ей бабушка Александра Ивановна.

— Какъ сказать, барыня? Домъ большой, женской прислуги много… на нашей лстниц десять квартиръ. А швейцарихой каждой быть лестно.

— Мы теб, Еликанида, дадимъ даже сто двадцать пять рублей, если ты согласишься. Пожалй Мурочку, — проговорила Екатерина Васильевна.

— Ахъ, барыня милая! Да вдь нашей сестры-кормилицы хоть прудъ пруди, всегда ихъ можно найти въ богатый домъ, сколько хочешь, а другого-то жениха скоро-ли сыщешь, если Киндей Захарычъ отвернется, — стояла на своемъ мамка. — Онъ человкъ не пьющій, у него триста рублей есть принакоплено. Вы меня, барыня, пожалйте.

— Ну, больше нечего разговаривать, — сказалъ Колояровъ, выходя изъ дтской.

За нимъ слдовали жена и бабушки.

— Они сговорившись. Это ясно. То-есть мамка и швейцаръ, — бормотала упавшимъ голосомъ бабушка Александра Ивановна.

— Сомннія нтъ, — поддакнулъ Колояровъ. — Но гд и какъ они могли видться, чтобъ сговариваться!

— Ахъ, другъ мой, у васъ въ дом все продажно, все, все… — заключила мать жены.

— Надо новую мамку. Надо обратиться къ Федору Богданычу, — говорила чуть не плача Колоярова. — Ахъ, несчастный Мурочка! Перемна молока неминуемо отразится на его здоровь.

— Полно, Катенька, успокойся, — утшала ее мать. — У другихъ-то дтей мамки по четыре, по пяти разъ мняются, да смотри-ка, какія здоровыя дти выкармливаются!

— Ахъ, нтъ, нтъ! Это для меня ударъ… настоящій ударъ. Нервы… мигрень… Я себя чувствую совсмъ разстроенною… Я еле брожу… — бормотала Колоярова. — Я угнетена, я больна… Хочется сердце сорвать на этой противной Еликанид — и не могу, боюсь, какъ-бы не повредить ребенку. Разревется и все это отразится на бдномъ Мурочк. Вдь и у нея проклятые нервы — нужды нтъ, что она простая деревенская дура.

— Перемнимъ мамку. Больше длать нечего… Все исчерпано, завтра я поду къ Федору Богданычу и буду просить его выбрать намъ новую мамку, — ршилъ Колояровъ.

— Ты, Базиль, попроси Федора Богданыча, чтобы онъ не очень на красоту-то кормилицы налегалъ, — говорила сыну Александра Ивановна. — Довольно ужъ намъ этой красоты. Показала она себя. Только-бы была здоровая и молочная, а красоты не надо. Такъ ты и скажи.

— Хорошо, хорошо. Теперь ужъ самъ вижу, что красота, кром вреда, ничего не приноситъ.