Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Я был смущенный и веселый.Меня дразнил твой темный шелк,Когда твой занавес тяжелыйРаздвинулся — театр умолк.Живым огнем разъединилоНас рампы светлое кольцо,И музыка преобразилаИ обожгла твое лицо.И вот, опять сияют свечи,Душа одна, душа слепа…

Твои блистательные плечи,Тобою пьяная толпа…Звезда, ушедшая от мира,Ты над равниной — вдалеке…Дрожит серебряная лираВ твоей протянутой руке… (II, 289)

Легкая, полупрозрачная вуаль в стихотворении «Вот явилась…» заменяется тяжелым, непроницаемым занавесом театра героини. Раздвигание этого занавеса (имитирующее упомянутое выше падение вуали) не ведет к слиянию двух миров: героиня по-прежнему отделена от героя «живым огнем» рампы. Впрочем, какая-то расплывчатая связь миров, кажется, возможна. Героиня — преображенная, даже обожженная своей причастностью к миру сцены — способна передать «настой» его эссенции непосредственно толпе («Тобою пьяная толпа…»). И все же она недосягаема: «Звезда, ушедшая от мира, / Ты над равниной — вдалеке…»[433]. Отметим также вертикальную иерархию пространства («Ты над равниной»), которая удачно соответствует физическому возвышению сцены над партером.

В третьем стихотворении, «Я в дольний мир вошла, как в ложу…» (1907), введя уже понятие и образность рампы, Блок может манипулировать ею: Героиня (здесь заглавная буква уместна, учитывая ее надмирное происхождение) появляется не на сцене, а в ложе театра-мира[434]. Ее, как можно предположить, с большого расстояния видит герой, находящийся намного ниже[435]. Впрочем, на его присутствие ничто в стихотворении не указывает, кроме того, что он может слышать ее слова.

Н. Н. В.

Я в дольний мир вошла, как в ложу.Театр взволнованный погас.И я одна лишь мрак тревожуЖивым огнем крылатых глаз.Они поют из темной ложи:«Найди. Люби. Возьми. Умчи».И все, кто властен и ничтожен,Опустят предо мной мечи.И все придут, как волны в море,Как за грозой идет гроза.

Пылайте, траурные зори,Мои крылатые глаза!Взор мой — факел, к высям кинут,Словно в небо опрокинутКубок темного вина!Тонкий стан мой шелком схвачен.Темный жребий вам назначен,Люди! Я стройна!Я — звезда мечтаний нежных,И в венце метелей снежныхЯ плыву, скользя….

В серебре метелей кроясь,Ты горишь, мой узкий пояс —Млечная стезя! (II, 290–291)

В этом «театральном» стихотворении сцена не играет никакой роли. Вместо нее Героиня окружена своей ложей. Но ложа — это также ложная рампа. Настоящая рампа — это физическая «оболочка» Фаины; заключенная в нее, она может войти в «дольний мир».

Шелковое платье Фаины (в других стихах цикла — черного цвета) напоминает театральный занавес из стихотворения «Я был смущенный и веселый…»:

Ее ярко горящие глаза и блестящий пояс имитируют саму рампу:

Млечный Путь — дугообразная полоса света. Более того, она — вогнутая, как рампа с точки зрения исполнителя, а не выпуклая, как пояс собеседника. Эта пространственная апория указывает на амбивалентность стихотворения в плане того, по какую сторону рампы оказывается герой/«зритель».

В этом театре-мире Героиня остается на «авансцене». В конце концов, все взгляды сосредоточены на ней. Однако театральное пространство в стихотворении «Я был смущенный…» парадоксально перевернуто, герой и Героиня поменялись местами. Глаза и пояс Фаины становятся рампой, повернутой к миру и герою. Это мир, который есть театр, и неожиданно получается, что герой смотрит из «партера»-сцены за «рампу», во тьму неисповедимой «аудитории», как это делал паяц в стихотворении «В час, когда пьянеют нарциссы…». Как и зал в том более раннем стихотворении, ложа за сверкающими глазами Героини темна («Они поют из темной ложи»). В более раннем стихотворении диссонанс между этим всецело театральным образом (ослепляющие огни и темнота за ними) и образом заката, преобладающим в первой строфе, остается неразрешенным. В стихотворении «Я в дольний мир вошла, как в ложу…» глаза Героини — это также и «траурные зори». Таким образом, слияние рампы и заката остается, причем оба образа теперь смещены к глазам героини.