Манящая корона

Проклятый южанин прав: он до сих пор носит корону Правителей и восседает на троне предков только потому, что члены Тайного Совета грызутся, словно пауки в банке. Будь у Лемана больше сил и влияния, трон и корона достались бы ему, и мерзкий толстяк даже не считает нужным скрывать, насколько страстно он желает этого. Но высшее дворянство из северных провинций скорее удавится, чем покорится южанину; оно столь же страстно хочет посадить на трон своего земляка, графа Шруберта, занимающего должность Хранителя Печати. Те же, кто еще не примкнул ни к той ни к другой партии, ведут себя, как продажные девки, бесстыдно предлагая свои голоса тому, кто обещает больше заплатить… Какой позор! До чего докатилась Империя! Случись невероятное: оживи Норманн и потребуй отчета, – он не решился бы даже взглянуть деду в глаза, не то что произнести хоть слово в свое оправдание.

И эти наглые, бесстыжие люди еще смеют открыто проявлять высокомерное пренебрежение к графу Хольгу, единственному члену Тайного Совета, которого по праву можно назвать образцом человеческих добродетелей и дворянской чести. Они неустанно, за спиной графа, твердят, что им зазорно – зазорно! – находиться в его обществе. Дескать, благородный человек должен как огня избегать всяких недостойных занятий вроде чтения ученых трактатов, изобретательства, торговли и прочих дел, марающих высокое звание дворянина…

Продажным прохвостам, невежественным себялюбцам и бесстыдным интриганам, видите ли, зазорно находиться в обществе умного, честного человека! Правильно говорят в народе: иному плюнь в глаза – все божья роса.

Ох, как же он устал, как все надоело! Стоит ли удивляться, что со здоровьем большие проблемы: суставы разламываются от мучительной боли, зрение ослабло, нервы никуда не годны. Микстуры лейб-медика приносят лишь временное облегчение… К счастью, есть средство, которое действует с волшебной безотказностью.

Ригун не отрываясь смотрел в дальний угол спальни, где начинался хорошо знакомый ему проход, закрытый дверью так искусно замаскированной, что посторонний человек никогда бы ее не заметил. Он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение.

Ее должны привести с минуты на минуту.

Ему пришлось очень долго ждать…Что же, иной раз даже Правителю приходится набираться терпения и смирять желания плоти. С тем большим удовольствием он прибегнет к этому средству сейчас. Жестокое нервное напряжение последних дней властно требовало разрядки.

Глядя на то место, где была дверь, он нетерпеливо ждал, когда за ней послышатся шаги – мужские и женские.

* * *

Хотя ароматизированный платочек был плотно прижат к ноздрям, от чудовищной вони кружилась голова, а плотный ужин, недавно съеденный, настойчиво просился обратно. Леман запоздало сообразил, что надо было либо спуститься в подземную тюрьму позже, когда яства переварятся как следует, либо все-таки прислушаться к совету надоедливого лекаря, твердящего с маниакальным упорством о пользе разумного воздержания…

Третий вариант – перевести особо охраняемых узников в более пристойное помещение – даже не приходил ему в голову. Тот, кто носит графскую корону Леманов, всегда разумно строг, а если надо, то и суров, – такие мысли без устали внушал ему покойный отец.

В конце концов, неужели эти негодяи заслуживают жалости? После всего, что вынесла по их вине несчастная Империя?!

Граф, сидя у входа на специально сделанном для него табурете, особо крепком и массивном, чтобы, упаси боги-хранители, не подломились ножки, с нескрываемым презрением и ненавистью оглядел две человеческие фигуры. Неописуемо грязные, в рваных полусгнивших лохмотьях, заросшие столь же грязными, спутанными волосами. В пляшущем свете факелов их изможденные лица выглядели еще более убого и омерзительно. Тускло поблескивали заржавевшие цепи и ошейники, а также прутья решетки в полу над выгребной ямой.

Тому, кто попадал в особую камеру, выхода на волю уже не было. И солнечного света он тоже никогда больше не видел. Две дыры – одна в потолке, через которую на веревке спускали корзину с продуктами и водой, другая – в полу, для отправления естественных надобностей, а также крепкая дверь, через которую его однажды впихивали внутрь, а потом выносили наружу, когда милосердная судьба наконец-то прекращала мучения, – вот и все. Ни стола, ни скамейки, ни даже лежака. Спальным ложем ему служила охапка гнилой соломы, которую, правда, время от времени заменяли – не из великодушия, а просто для того, чтобы не помер слишком быстро. Но в подвальном холоде и сырости новая солома недолго оставалась сухой.

Однако цепями к настенным кольцам даже таких узников не приковывали. Все-таки боги-хранители могут разгневаться, посчитав подобное обращение чересчур жестоким.