Манящая корона

Многие сотни раз он мучил себя этим вопросом. И не находил ответа… Как же права Священная Книга: не вводите человека в искушение, ибо он слаб и подвержен соблазнам! Тогдашние маги, особенно приближенные к сильным мира сего, позабыли свое истинное предназначение. Их ослепил блеск золота, смешанный с порочной сладостью всемогущества. Изведав, что это такое – держать в своих руках чужие судьбы, уподобиться земным владыкам и даже превзойти их, – они отринули главный завет Вседержителя: маг никогда, ни при каких обстоятельствах не должен приносить свой волшебный дар в услужение светской власти.

И полились потоки крови. Содрогнулась вся Империя, раздираемая в клочья междоусобицей… Полководцы, привыкшие воевать по-честному, предварительно послав противнику освященный веками вызов: готовься, мол, я иду! – с ужасом и омерзением привыкали к тому, что их теперь могут атаковать абсолютно внезапно, причем не только такие же смертные люди, но и драконы, призванные магами противной стороны! И что эти драконы, в отличие от людей, практически неуязвимые…

Когда безумие наконец-то закончилось (главным образом из-за полного истощения сил), взошедший на трон новый Правитель во всеуслышание поклялся никогда больше не допустить ничего подобного. А поскольку обескровленная страна, где почти нельзя было найти семьи, не потерявшей близких людей, жаждала мщения, он дал слово также найти и наказать виновных. И не потратил на это много времени: прежде всего под его карающую руку попали все наместники провинций, которых публично казнили на Торговой площади, забитой народом так, что яблоку негде было упасть. Ни мольбы о милосердии, ни обещания богатого откупа, ни личное поручительство остальных членов Тайного Совета, сопряженное с неприкрытой угрозой возмущения дворянства, вплоть до новой смуты, – ничто не поколебало Норманна, и единственная милость, которую он согласился оказать осужденным, состояла в том, что их обезглавили, а не повесили.

А через некоторое время такая же участь постигла и поручителей – не всех, конечно, а самых активных и непочтительных. И уже никто не посмел вступиться, тем более грозить возмущением и новой смутой… Все как-то сразу поняли, что этого Правителя лучше не сердить и что неприкасаемых в Империи не осталось.

А потом настал черед магов…

«Да, многие братья провинились и заслуживали суровой кары… Но как тяжело сознавать, что наряду с виновными пострадали совершенно безвинные!»

Человек, водрузивший в самый центр стола магический шар – так, чтобы отблеск от свечи падал точно на зеркало, – передернул могучими плечами, будто от холода, хотя в наглухо занавешенной и запертой комнате царила теплая духота.

Он снова увидел белое, без единой кровинки лицо матери и ее широко раскрытые от ужаса глаза, устремленные сквозь узкое зарешеченное оконце, больше напоминавшее щель, на середину внутреннего двора их родового замка. Там взбесившаяся толпа рвала на куски его деда, заглушая многоголосым хриплым ревом отдельные робкие попытки призвать к разуму: опомнитесь, что же вы творите, это же хороший господин, справедливый, мы от него ничего, кроме добра, не видели… Пусть маг, зла же не делал! В подобные минуты взывать к рассудку разошедшейся черни бессмысленно – это он в тот страшный день понял накрепко, на всю жизнь.

А также понял, что если бы его, шестилетнего, вместе с матерью не успели спрятать в крохотной потайной комнате, где они еле поместились, то и их постигла бы та же участь… И если бы отец накануне не уехал по делам в Кольруд – разорвали бы в клочья и его. Когда толпе нужна кровь, она не успокоится, пока ее не увидит.

Поэтому при крайней необходимости нужно без колебаний пролить эту самую кровь. Только не свою, а чужую. И не терзаться глупыми угрызениями совести…

Мужчина выдвинул ящик стола и, нашарив едва выступающий сучок, осторожно надавил на него. С чуть слышным щелчком открылся тайник – узенькая щель, куда не смог бы просунуть палец даже маленький ребенок.

Силач вынул из ножен кинжал, подцепил самым кончиком острия крохотный плоский сверток и с величайшей осторожностью, затаив дыхание, извлек наружу.

* * *

Женщина медленно занесла мотыгу, ударила по последнему комку, раскрошив его в мелкие кусочки. Придирчиво оглядев приствольный круг и убедившись, что он взрыхлен на совесть, она заковыляла к скамейке, чтобы передохнуть. Едкий соленый пот заливал глаза, а противная разламывающая боль в пояснице, не утихающая с самого утра, неумолимо напоминала о возрасте.

– Эйрис!

Служанка досадливо поморщилась, услышав оклик из открытого окна. До скамейки оставалась пара шагов, она уже предвкушала, как откинется на спинку, с наслаждением вытянув гудящие ноги. А теперь изволь идти на зов хозяйки. И можно смело биться о заклад, что ей доведется услышать все тот же вопрос: не видна ли на дороге повозка священника.