Марафон нежеланий

– Не знаю. Их здесь много. Розочка, ты бы хотела быть моей пленницей на острове?

Я глупо улыбнулась и по-дурацки хмыкнула.

– Ну, ладно, я сделаю. – Антон посмотрел на меня и сказал, как будто убеждая сам себя: – Я знаю, ты не обидишься на это.

Мы встали.

Я думала: «Вот дура. Я ведь и правда не обижусь. Даже буду вспоминать как самопожертвование и выжимать из этого слезы жалости к себе».

Антон не стал превращать это в спектакль, быстро замахнулся и действительно звонко ударил. Было больно, щека горела.

«Он всегда за правду, за достоверность», – подумала я и, всхлипывая, спросила:

– Остался след?

– Ого! – сказал Адам и повел меня к зеркалу в ванной.

На красной левой щеке действительно можно было разглядеть четкий след от двух пальцев и багровую красноту от остальной части ладони. Позднее, когда я краснела от смущения или от злости, левая щека вспыхивала чуть раньше.

– Приложить лед или ты хочешь перетерпеть все это?

– Надо перетерпеть?

– Ты – умная девочка. – Адам больно ущипнул меня за щеку и, намочив в холодной воде посеревшее полотенце, пахнувшее цветущей рекой в августе, легкими касаниями протер щеку. – Я хочу, чтобы он один переварил все произошедшее. Пусть думает, что ты обиделась. Давай посидим здесь.

Он подошел к двери и нарочито громко щелкнул задвижкой. Потом сел на пол и позвал меня к себе.

Я приложила щеку к его горячему липкому плечу, а он приобнял меня и стал гладить по волосам, в которых вечно запутывался морской бриз. Я тоже обняла его за талию, чувствуя, как его спокойствие удава перетекает в меня.

Я не получала столько удовольствия от секса (потому что всегда считала, что я в первую очередь должна удовлетворить мужчину: пореалистичнее стонать, поизящнее прогибать поясницу), сколько от объятий. В эти моменты я чувствовала, что не отдаю, а получаю. Его пальцы путались в волосах, иногда больно дергали их, пытаясь освободиться, но такие прикосновения для меня были массажем.

Было душно, но я не раздражалась от своего вспотевшего лба с мокрой челкой и грубо-мужского запаха его подмышки. Он не был пряно-мускусным, как бы написали в женском романе. Нет, он был очень резким и в другой ситуации показался бы мне неприятным, но сейчас этот запах говорил мне, что рядом со мной живой человек, с которым мы почти равномерно дышим и наслаждаемся друг другом максимально нежно.

– Так хорошо, правда? – промурлыкал мне в волосы Адам.

Я только потерлась своей горящей от боли щекой о его плечо.

Когда мы вышли, Антон, с всклокоченными волосами, но абсолютно пустым взглядом, посмотрел на меня, на мою все еще красную щеку и только губы поджал, то ли злясь, то ли сожалея.

Я стала оглядывать комнату – не осталось ли каких-то следов его детективной деятельности (а в том, что он рылся в вещах Адама, я не сомневалась). Вроде бы в комнате был бардак, но он был похож на продуманные инсталляции, которые на самом деле продаются за сотни тысяч долларов. Сдвинь или убери что-нибудь – и это будет обычная запущенная комната.

Я попыталась припомнить обстановку, которую отмечала только краешком сознания. Книжка («Ключевые моменты в искусстве», похожая на журнал: мягкая обложка, наполовину салатовая, наполовину черно-белая, с фотографией Поллока за работой) так и осталась лежать домиком на подушке. Рядом с подушкой – почти чистая пепельница с одинокой недокуренной самокруткой и кучкой серых хлопьев. Половинка манго с косточкой на тарелке у кровати – слишком волокнистое, чтобы быть съеденным до конца. Торчащий из-под кровати шлепок от «Версаче» (никогда не видела эти шлепки на Адаме). На тумбочке – фирменный блокнот Венериной галереи с оттиснутой золотистой буковкой «M» на кремовой пачкающейся обложке с сероватыми отпечатками пальцев и двумя бурыми колечками от кофейной чашки. Смятые бумажки на полу, занавешенные картины, пустые бутылки – все казалось таким же, как и было.

Но я чувствовала какое-то внутреннее ликование Антона – он нетерпеливо постукивал пальцем по бедру, взгляд его говорил: «Отпустите меня уже! У меня есть дело важнее». Он что-то нашел.

– Переварил?

Антон кивнул.

– Розочка, ты можешь идти спать. А мы еще поболтаем.

Мы сидели на полу моего домика и с детским возбуждением планировали то, как будем следить за Адамом. Прошло три дня с той ночи, когда Антон меня ударил. Все, что смог найти Антон, – это потрепанная визитка рыбака, который именовал себя на английский манер Шоном, но фамилию оставил королевско-вьетнамскую – Нгуен. На ломаном английском рыбак начал спрашивать, куда нужно отвезти Антона, и, не получив внятного ответа, стал предлагать туры на весь день в самые «вандельфуль» и «бьютифуль» острова бухты Халонг.

– Она – жива, – сказал мне Антон тем утром.

– Почему ты…

– Остров! Помнишь, он сказал про остров? «Увезу от тебя Розочку на какой-нибудь остров…» Он и увез. Ее. Такие, как он, уверенные в своей безнаказанности, постоянно бросаются намеками. Специально. Потому что им нравится рассказывать, зная, что никто и не подумает об этом как о правде.

– Но рассказ Тимура… Он же видел, и видео…