Марафон нежеланий

– Дети – потрясающие. Сколько погруженности в свой мир без нудного самокопания! Сколько искренности в их ударах и поцелуях. Я в детстве дрался с братьями до крови, мы так яростно избивали друг друга, не думая о законах, морали, чужих чувствах. Сейчас я не могу погрузиться в такую ярость. Потому что есть тюрьма, есть совесть. Я так мечтал делать кровавые перформансы – чтобы люди смотрели не на картины, а именно на процесс создания картин. Но у Венеры было столько «но»: «А что, если ты слишком сильно кого-нибудь порежешь?», «Если ты будешь резать девушек – это воспримут как сексизм», «Вдруг тебя обвинят в заражении?». Люди стали пушистыми комочками домашней пыли. Вся современная политкорректность и толерантность – это просто страх дискомфорта. Что надо будет объяснять и отстаивать свою точку зрения. Зачем? Нам удобно, нам уже придумали модель поведения.

– Мне нравится, что у тебя всегда влажные глаза, – сказал мне Адам, когда я растрогалась от его комплимента: «Твои позвонки достойны быть вылеплены в мраморе».

Я часто бывала бесчувственной ко многим вещам, происходившим со знакомыми, но могла разрыдаться от слишком рано облетевшего яблоневого цвета из-за ураганного ветра или красиво-трагичной биографии кого-нибудь из прошлых веков. К чужим комплиментам я обычно относилась с недоверием («Ему что-то от меня надо!»), но сейчас, с Адамом, я была максимально расслаблена и в то же время натянута как струна. Я хохотала до слез, мы вместе ревели над какими-то азиатскими сериалами, которые включали для фона, но от нечего делать залипали на них, как маленькие дети гипнотично смотрят рекламу. Адам рыдал над утраченными картинами, и у меня тоже катились слезы.

– «Девочка с влажными глазами» – назови так свою автобиографию.

– Мне нечего там будет написать. Только про тебя.

– Придумай. Сначала придумай себе жизнь, которой ты хочешь жить. Потом воплоти ее. Потом опиши еще раз, уже на бумаге, а не в мыслях.

– Ты так и сделал?

– Моя жизнь – мое лучшее произведение искусства. Флобер в письме к другу сравнивал нас с гладиаторами: «Буржуа даже не догадываются, что мы отдаем им на съедение свое сердце. Каждый художник как гладиатор развлекает публику своими предсмертными муками». Если бы я был гладиатором, то все римляне сходили бы по мне с ума. И мои предсмертные муки каждый раз были бы самым невероятно эстетичным и в то же время ужасным зрелищем.

Под вечер третьего дня он начал капризничать как ребенок. Адаму было скучно: надоело напиваться, надоело трахаться (хотя после первого дня мы почти не занимались сексом, больше болтали или шутливо дрались, а потом обессиленно лежали на полу), надоело спать, надоело говорить.

– Ну, придумай уже что-то, – канючил он. – Давай вызовем проститутку или съедим собаку. Может, побреемся налысо?

На шикарную террасу с садом мы так ни разу осмысленно (я имею в виду молчаливо полюбоваться видом, обнимаясь) не вышли. Один раз ночью поорали с нее, как когда-то мы с ребятами кричали со скалы.

– Мы завтра уедем? – спросила я Адама, когда он вдруг стал собирать вещи.

– Я оплатил поздний выезд. Под утро – самолет в Бангкок.

– Вау.

– Ага.

– То есть у нас еще день здесь?

– День и ночь и еще день и завтрашний вечер. – Уже стемнело, но мы недавно проснулись. Поэтому Адам считал, что сейчас только день.

– И как ты хочешь провести это время? – Я погладила его по бедру и поцеловала пульсирующую сонную артерию.

– Я же сказал, придумай что-нибудь! Заебался сидеть здесь!

В «Джунглях» было легче переносить его вспышки гнева. Там я была не одна. Здесь же я растерянно поглаживала его, лихорадочно думая, как предложить ему приключение на уровне «развлечений от Ады».

– Может, просто прогуляемся? – робко спросила я, не придумав ничего.

Это роковое предложение, о котором я еще долго жалела позже, до сих пор кажется мне таким жалким и просто тупым.

– Пойдем, – неожиданно легко и покорно согласился он.

Мы без маршрута бродили по улицам, аутично разглядывая товары у торговцев французского квартала: вот лавки продавцов металлических деталей непонятно для чего, вот продают сок из сахарного тростника, вот – подгнившие к вечеру фрукты.

Адам все хотел найти место, где я бы попробовала собаку, но искал он лениво, спрашивая как будто из простого любопытства. В итоге мы сели в какой-то забегаловке для местных, где тошнотворно пахло суповым набором.

Я и сейчас думаю, что мы по ошибке приняли чей-то дом за кафе – уж очень удивились нам хозяева, присевшим за единственный столик на улице, прямо у порога, слишком низкий для европейцев. Без меню они просто вынесли нам две тарелки Фо Бо, едко приправленного красным перцем, как для местных, и большое блюдо с жареными спринг-роллами. В туристических местах (я помнила это по Хойану) на столиках всегда стояли соусы, а сам суп был пресноватым без них. Тут же мой рот сразу же обжег перцовый вкус.

Сейчас мне кажется, что жгучей остротой хозяева просто скрывали несвежесть супа. Хотя, может быть, мое отравление было следствием интоксикации алкоголем.

Адам суп почти не ел, но все время повторял мне: