Марафон нежеланий

– Перетерпи жгучесть, доешь до конца. С потом и слезами ты очистишься. Потом скажешь мне спасибо за легкость.

Сам он пил какой-то мутный самогон и вяло жевал жареные спринг-роллы.

– Тошнота – это анархическая сила очищения, – сказал он, с детским любопытством наблюдая, как меня выворачивает над унитазом.

Он не морщился от запаха, но и не придерживал мне волосы. Просто сидел на корточках рядом, разглядывая меня, дергающуюся от спазмов, которые, как схватки, возникали все чаще.

Почти сразу после ужина мне стало плохо. Низ живота неприятно тянуло, но сначала я стеснялась сказать об этом Адаму. Под разными предлогами я пыталась уговорить его вернуться в отель («Я протрезвела, и мне грустно. Пойдем допивать шампанское?» или «Кажется, я натерла ногу, не могу идти»).

– Какая ты капризная сегодня! Пойдем искать трущобы. Чтобы самые грязные, чтобы впутаться там в какую-нибудь историю.

Но он все еще (или уже снова после самогона?) был пьян, поэтому постоянно забывал, что именно мы ищем – то это были трущобы, то казино, то вообще почему-то ночной рынок.

– Нам надо купить там жемчуга тебе.

Когда меня вырвало первый раз, еще не переварившимся супом, он сказал таким осмысленным и трезвым тоном:

– Ну и зачем надо было в себя весь этот суп пихать? Наверное, мама учила доедать все до конца.

Мы прошли еще пару кварталов (он продолжал уверенно идти, как будто знал место назначения, а я плелась позади, усиленно напрягая пресс и стискивая челюсти, чтобы сдержать рвотные позывы), и меня скрутило так, что я присела на колени (асфальт был таким горячим, приятным, захотелось прижаться к нему лбом, который сейчас был ледяным и покрыт испариной).

– Ну что мне с тобой делать? – как мама, спросил Адам, присаживаясь рядом. Меня тут же вывернуло прямо к его ногам.

– Отвези в отель, пожалуйста, – прохрипела я и разрыдалась.

Ночью, выблевав все без остатка, я мучилась от жара и снов длиной в секунду. Я умоляла Адама позвонить в «Скорую». Он долго искал в моих вещах страховку, потом, в короткий момент ясного ума, я догадалась открыть ее на телефоне.

Адам, как ребенок, который боится без мамы разговаривать с незнакомыми, сказал, чтобы я сама позвонила и объяснила, что со мной. Но все-таки набрал номер.

Я старалась слушать внимательно, но разговор закончился как-то очень быстро. После того как он назвал мои данные, было только два «да» и «понятно».

– Розочка, твоя страховка закончилась. Ты ее брала ровно на три месяца.

– Ну, что-то же можно сделать. Я не хочу умирать вот так, – хныкала я и снова забывалась.

Последнее, что я помню: Адам наклонился ко мне, убрал мокрые прядки отросшей челки со лба, поцеловал его и стал проводить по волосам кончиками пальцев, как будто бы причесывая их. Он что-то говорил – от чего у меня катились крупные слезы. Но не было сил поднять руку и вытереть пощипывающие соленые дорожки.

Я вслушивалась в слова, но не понимала их. Ясно было одно – это просто успокоительное для смертельно больной девочки. Его слова звучали фальшиво и отстраненно, какими я считала фразы Алена Делона в «Paroles, paroles» Далиды. Он на самом деле так не думает, просто хочет чуть облегчить мне страдания.

Проснувшись днем, я не сразу поняла, что Адам уехал. Наверное, просто вышел мне за водой.

Пить хотелось ужасно. За ночь я выпила всю воду, что была у нас в номере, и, кажется, несколько раз отправляла Адама за еще одной бутылкой. Я помнила, как он отнекивался, даже позвонить и заказать не хотел. Мне кажется, он так и не сходил, а я просто отрубилась с пересохшим горлом.

После сна я успокаивала себя: «Ты знаешь Адама, он пошел за водой, отвлекся на что-то. Может быть, пошел за шампанским или водкой. Или за букетом цветов. Или за жемчугом. Или краски купить».

Прошел час. Я не выдержала и сама сходила за водой. И только вернувшись в номер и посмотрев на него осмысленным взглядом, я поняла.

Он уехал. Не было рюкзака у правой стороны кровати, о который мы постоянно запинались, не было его футболок и трусов, беспорядочно валявшихся по комнате. Из-под его подушки выглядывал уголок отельного конверта. Мне так хотелось продлить горьковатое неведение, что конверт я вытащила только спустя полчаса.

Девочка с влажными глазами, я не могу взять тебя с собой.

Если ты считаешь, что эта боль тебе навредит, – то прости. Хотя я так не считаю. Наше время вместе – скорее всего, лучшее, что с тобой случалось. Это станет самой яркой частью твоей биографии. Поэтому покорно скажи спасибо и выжми максимум боли в свою будущую работу.