Марафон нежеланий

Я вяло обрадовалась, когда спазмы закончились, но по периферии перед правым глазом появилось слепое пятно. Сначала я пыталась сморгнуть его, протереть глаз. Резко загудел правый висок, пятно увеличилось и стало напоминать темный туннель, появился шум в ушах, а зрение расфокусировалось. Я вдруг так ослабла, из-за шума мне стало казаться, что я на море.

На трясущихся ногах я дошла до кровати, обессиленно и медленно прилегла. Непонятно на сколько задремала, очнулась от судорожного подергивания мышц ног. Может быть, это было всего на несколько секунд. Иногда пробивал озноб, но я им наслаждалась.

В ожидании угасания сознания я стала перечислять самые прекрасные в мире сочиненные и произведенные вещи.

«Если бы в моей жизни не существовало красивых слов и красивых вещей, я бы давно умерла», – проговаривала я монолог в спектакле одного актера, который никто не увидит.

Я представляла себе комнату, в которой «дым табачный воздух выел». В ней мрачно, как на старинных картинах. На каком-нибудь древнем столике, источенном временем и насекомыми, стоял бы букет – в лучших традициях голландских мастеров: как символ бренности, а не украшение интерьера. Пусть это будут «Цветы в вазе» Яна Давидса де Хема, которые я уже никогда не увижу вживую в Эрмитаже. Мне нравилось, как там сочетаются полевые цветы с пышными розами. А еще еле заметная бабочка – такая трогательная и хрупкая, что, когда я впервые увидела эту картину в одном из Сашкиных альбомов, даже глаза заслезились. Тогда в описании я прочитала, что бабочка символизирует бессмертие души, но для меня она была олицетворением быстротечности жизни, еще быстрее, чем у цветов. Я завидовала бабочкам – в отличие от цветов и людей, они умирают так быстро, что никто и никогда не увидит их увядания. Вообще, я всегда мечтала жить у большой воды. Если не на берегу моря, «отгородившись высоченной дамбой», то хотя бы в Петербурге, где «туда, где моря блещет блюдо, сырой погонщик гнал устало Невы двугорбого верблюда».

Поэтому хотелось бы, чтобы из окна моей комнаты было видно и слышно воду. Что еще? Как всегда, когда у тебя спрашивают про любимые книгу/писателя/фильм, ты забываешь самое главное, я боялась не поймать всех светлячков, делавших жизнь не такой темной. Чтобы в комнате я была не одна, чтобы иногда «на озаренный потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья». Но потом я вспомнила про горящую свечу, которую в анализах называют символом борьбы с вьюгой жизни: «бороться» это не про меня, уже не про меня. Извинилась перед Пастернаком и удалила его из своей комнаты. Да, наверное, я должна быть здесь одна. Да и Пастернак никогда не был моим любимым поэтом.

Себя в этой комнате я бы хотела представить как «Красную обнаженную» Модильяни или «Лежащую одалиску» Матисса. Но я была всего лишь потонувшей в детских обидах девочкой. Каким-нибудь персонажем из массовки картин соцреализма. Безликая малышка, потерявшая красный шарик, когда весь народ торжествует на демонстрации и упивается любовью к жизни. И вот все они обнимаются, смеются, пляшут, а девочка тянется к этому шарику и не понимает, почему никто не обращает на нее внимания.

Шарик давно улетел, девочке пора бы уже забыть о нем, побежать за сладкой ватой или стаканом «Буратино», но она все рыдает и рыдает. Перебирает в памяти, что же можно было сделать по-другому, как бы повернуть время вспять, и если не удержать шарик, то хотя бы насладиться моментом, когда он был у нее. Почему-то она не может вспомнить приятные ощущения, укрыться ими, как домашним пледом. Как будто и не было в ее жизни легкого шага с красивым и упругим шариком в руке. Как будто бы она не смотрела через него на солнце и на серый город, не видела хотя бы минуту жизнь в цвете мурлыкающей песни Эдит Пиаф. Да, она выделяется на этой картине. Но над ней посмеиваются: «Вот ведь чудачка! Весь город празднует, а она расстроена из-за шарика». Никто не хотел бы оказаться на ее месте. Утешить – возможно. Все, что она вызывает, – это лишь жалость. Почему-то мне казалось, что такая картина действительно есть. У Дейнеки или еще кого-то. Этого я уже не узнаю.

В груди опять начал разгораться пожар обид, но я даже заплакать не могла. Панически задыхалась, жмурилась, но слезы так и не потекли.

«Кажется, этот пожар не превратится в зарю…»

«Глупышка… Надо было просто выпрыгнуть из окна. Зачем продлевать муки жизни?! Но ведь ты рассуждаешь строчками и цитатами, да? “Как следует стреляться сгоряча: не в голову, а около плеча!”».

Я представила Сашку, который смеется над моей любовью к Бродскому, называя его попсовым, и снова отрубилась.