Марафон нежеланий

Елена Вадимовна, его пухленькая, уютная жена, суетилась вокруг меня – предлагала варенье к чаю, подсовывала журналы с рецептами, даже хотела отдать какую-то свою кофточку. Она была такая теплая, светлая, простая. Если мама уходила к ней за рецептом, то возвращалась в лучшем случае через час, всегда расслабленная, с выпрямившейся спиной. От Елены Вадимовны никто не уходил, не выпив чаю и не насмеявшись от ее историй. Она всегда говорила такие точные комплименты, что даже я по-новому смотрела на себя и начинала влюбляться в свои черты: «Ох, красавица! Убрала наконец-то волосы. Посмотри, какими выразительными стали глаза. Лёша, посмотри! Глаза огроменные, драматичные. Ну, поэтесса!», «Котик, вылезай почаще из своих футболок! Такую талию нужно подчеркивать платьями!». Она восхищалась худобой моей мамы, на что та жалостливо и смущенно отвечала: «Да я просто тощая, как старая кляча. Всю жизнь в упряжке». Комплименты получать мама не умела, но слушать Елену Вадимовну ей нравилось. Она была воплощением слова «обаяние».

Мы с ним больше не общались наедине. Когда я видела их дом, Елену Вадимовну в саду, то ненавидела себя до рвоты и чесотки. Мне казалось, что, раздирая руки, можно выковырять из себя всю грязь. Комариные укусы на моем теле заживали неделями, потому что я постоянно их расчесывала. Сначала до крови. Потом я надавливала ногтями на тонкую корочку зажившей кожи снова и снова, чтобы выходил гной. Мне казалось, что он не заканчивается, что вся я сочусь гноем. Что вся моя кровь превратилась в прозрачную едкую жидкость. Ненавидела я только себя. Соседа ненавидеть не получалось – ведь он обратил на меня внимание, дал чуточку тепла, позволил почувствовать себя нужной. К нему, ко всем ним я испытывала щенячью благодарность. Успокаивала я себя только тем, что между ним и Еленой Вадимовной вообще не было заметно никакой любви. Они были как брат и старшая сестра – она по-товарищески заботливая, а он на ее заботу: «Ну, перестань!» Я иногда наблюдала за ними в окно – и ни разу не видела, чтобы они целовались, да даже обнимались. Мне кажется, если бы она однажды застала нас в лесу, то сказала бы что-то вроде «Лёша, ну у тебя ведь спина!» или «Девочка сейчас себе коленки в кровь сдерет, хоть бы покрывало взял!».

Лето закончилось, и мы больше не встречались. Мне понравилось, как легко получилось отпустить его. Воспоминания были сладко-печальными. Я наслаждалась тем, что все может быть так просто.

– И ты правда никогда не любила?

– Правда. – Я шмыгнула носом и больно закусила щеку, чтобы не разреветься. – Я влюбляюсь. Часто. Мне это нравится. Но влюбленность всегда быстро проходит, а потом я равнодушна даже к самым сентиментальным воспоминаниям.

– Может быть, тебе не хватает как раз этого? Испепеляющей любви? «У женщин, которых никто не любил, нет биографии, только история», – процитировал Адам «Прекрасных и проклятых». – А? Чтобы твои строчки стали не отстраненно меланхоличными, а чувственными, более глубокими и резонирующими с читателями.

А я ведь много раз думала об этом. У меня много мыслей, но нет глубины. Иногда я ощущаю себя лужей, в которой отражается столько красивого, но, по сути, лужа – это всего лишь мелкая грязная вода.

– Может быть…

– Давай закончим картину. Я, конечно, потом еще буду над ней работать. Но с тобой мы закончим ее сейчас.

Он подвел меня за руку к холсту. На холсте был похожий на многие другие его картины силуэт: багряный, музыкальный, чувственный, но такой одинокий. На последнее замечание Адам ответил, что надо добавить жизни и индивидуальности. И протянул мне бритвенное лезвие.

– Палец?

Он покачал головой. Потом забрал лезвие и крепко сжал запястье моей левой руки. Я рефлекторно дернула руку, но он держал очень крепко, прямо как моя мама когда-то. Я чувствовала свой трепещущий пульс под сильными, холодными, как будто бы металлическими пальцами. Тогда я еще подумала, как можно писать картины такими жестокими пальцами, они ведь должны порхать, быть невесомыми и мягкими. Пульс ощущался и в сонной артерии – после того, как Адам наклонился и прикоснулся к шее. Тоже как-то совсем не нежно, так, что я почувствовала сухость его потрескавшихся губ.

– Страшно? – Он продолжал держать меня за запястье, и казалось, что проникал через мои глаза в самые потаенные мысли. В какой-то момент я даже подумала, что он меня гипнотизирует.

– В-вену? – спросила я, вроде бы открывая рот, но не услышав своего голоса.