Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

После ухода немцев мы получили возможность уже открыто искать сторонников, выпустили листовку, но у нас не ставился даже вопрос о посещении Посла <СССР> и о каком-нибудь соглашении с ним. Но тут произошло два обстоятельства. Появились «патриоты», отчасти от Резистанс, а отчасти из германофилов, которые под этим флагом скрывали свое германофильство и нажитые ими деньги; они побежали к <послу> Богомолову, оплевали прошлое эмиграции, словом, повели себя, как ренегаты. <…> они стали убеждать нас к ним присоединиться, меня просили стать их почетным председателем, захватили помещение Жеребкова с украденной у нас мебелью, словом, эмиграцию отталкивали.

А другое обстоятельство было раздраженное и несправедливое отношение французов ко всем белым русским, которых обвиняли в помощи Германии и измене Франции. Кто не с «патриотами», тот против Советской России, т. е. с Германией. Вот упрощенное рассуждение улицы. Я не знаю, к каким действиям это бы меня побудило. Но мне не пришлось никаких решений предпринимать, когда сам Богомолов через посредника дважды выразил желание со мной повидаться. Он не говорил зачем,

и затем речь шла только обо мне, и, после второго приглашения, которое поручил мне передать, я решил пойти «на разведку» и через того же посредника ответил, что его желание совпадает с моим, и просил назначить время. <…> … за несколько дней до этого собрания, Богомолов через того же посредника мне передал, что <…> назначает мне прием, не только меня, но и моей группы, по моему выбору, но желает, чтобы я привел обоих адмиралов, которые к нам входили. Мы решили пойти, именно как группа людей, которые от Советов независимы, но признают их национальной властью, и с ними не борются. Для нас было ясно, что никакой другой власти в России мы им противопоставить не можем <…>. Тогда произошло свидание, протокол которого теперь Вы должны были уже получить <…>. Из него Вы увидите, что мы заявили себя эмигрантами, в Россию не просились, но заявили, что после происшедшего, мы больше не хотим их свержения, и хотели бы не личного, а массового примирения с эмиграцией, как символ установления нового строя. <…> Прибавлю, что через несколько недель Богомолов меня одного вызвал и спрашивал, не хочу ли я поехать в Россию. Я ответил, что поставлю этот вопрос, только когда все эмигранты получат право вернуться.

Вот как происходило это дело – и никакие резкие перемены с нами не произошли; все казалось совершенно логично и естественно; это было спонтанным и общим движением, а не чья-то инициатива пойти по иному пути. И поэтому я считаю, что у Вас вообще подняли много шума по пустякам, и что иначе поступить было нельзя; нельзя было оставлять эмиграцию при Деникинской <программе>, с призывом продолжать прежнюю борьбу, или при патриотах, которые писали: «да будет благословенна октябрьская Революция». И если я себя отнюдь не чувствую героем, то не могу считать и преступником. <…> Но если я Вам объясняю, как это вышло, то очевидно эта позиция основана и на некоторых политических предпосылках. Они таковы.

1. Уверенность в том, что советский режим не только способен эволюционировать, но и действительно давно, хотя и слишком медленно, эволюционирует.

2. Что путь к этой эволюции указан им самим в конституции 1936 г., которая не исполняется, но может быть исполнена <…>.

3. Что главной и необходимой <предпосылкой – М.У

>] является превращение партии в простой аппарат государства.

4. Необходимость упразднить официальную кандидатуру, т.е. преимущество партийных кандидатов.

5. Не нарушая основ конституции, можно увеличивать индивидуальный сектор, менять структуру колхозов, давать свободу прессы и слова, все это в рамках советской системы; от нее останется только одно – мелкая земская единица под заглавием совет, но без его одиозных особенностей.

Но, конечно, советская власть и заинтересованные люди могут этого не желать и сопротивляться, как это делало Самодержавие.

6. А это может означать, что для этих реформ необходимо предварительное свержение власти, т.е. новая Революция; против советов. И тут, по-видимому, главное, что нас разделяет. Еще недавно мы не только этого желали, но считали, что это непременная практика. В этом отношении мы изменились; мы не верим, что это произойдет, раз Россия выдержала войну; но этого я лично и не хочу. Ибо только два исхода: либо либеральное правительство, как в Феврале, и Россию расчленят и разбазарят соседи и союзники. Или такое же диктаторское правительство, но не коммунизм, а нечто вроде легитимистов, фашистов, и вообще всех тех людей, которые здесь радовались победе Германии. Этого я не желаю и предпочитаю медленную эволюцию свержению власти. Вот здесь я, может быть, с Вами всерьез расхожусь <…>. Я все равно <…> меняться не могу. А своих ощущений скрывать не хочу, и лукавить мне незачем [МАКЛАКОВ. С. 36–37].