Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Вы хотите знать мое мнение о «визите». Вероятно, Б.И. Элькин сообщил в Париж информацию, полученную им от меня об отношении к визиту здешних русских политических деятелей и публицистов. Если так, то Вы знаете, что А.И. К<оновалов> и я наименее резко отрицательно отнеслись к этому политическому акту <…> парижан: именно его и моими усилиями была предотвращена резкая резолюция протеста против него, которую <…> предполагали вынести здешние соц<иал>-демократы и эс-эры.

Мы (а также и Керенский) считали совершенно непозволительной какую бы то ни было резолюцию на основании газетной корреспонденции, до получения более достоверной информации.

<…>

<Поскольку> Вы выразили желание узнать мое мнение, <…> буду говорить откровенно, в уверенности, что политические разногласия на личных отношениях наших отразиться не могут и не отразятся. Добавлю, что письмо мое конфиденциально.

<…>

Но прежде всего я коснусь двух общих вопросов.

1) Вас<илий> <Алексеевич> <Маклаков> пишет: «для того, кто пережил здесь владычество немцев,… для тех ясно, что мы все ближе к Сталину, чем к Гитлеру и Жеребкову»! Да кто же в этом сомневался? Для этого не надо было переживать владычество немцев. Мы здесь все, и социалисты, и кадеты, и беспартийные демократы, всегда занимали «100-процентную» (как говорят в Америке) оборонческую позицию. Если бы Вас<илий> <Алексеевич> хоть на мгновенье думал о нас иначе, он вообще не стал бы нам писать, как мы не пишем и не будем писать ни одному из парижских пособников немцев, активных, неактивных, идейных и продажных. Мы все в этом отношении <…> настроены совершенно непримиримо (гораздо более непримиримо, чем, по слухам, в личных отношениях многие парижане). О себе скажу, что я в своих статьях и на русском, и на английском, и на французском языке в С<оединенных> Штатах неизменно говорил, что мы всей душой желаем победы в этой войне России, каков бы ни был ее режим.

2) У вас, по-видимому, существует мнение, что мы «потеряли чувство России», «утратили живую связь с ней» и т. д., тогда как вы, парижане, знаете о русских делах и настроениях много больше! Право, географическое расстояние здесь ни малейшей роли не играет: 2000 километров или 6000 километров – не все ли равно? Вы видите много «приезжих». Их очень много и здесь, и они тоже не прячутся. Но вы, вероятно, читаете почти исключительно крошечные французские газеты наших дней, тогда как мы читаем ежедневно газеты, которые по верности и обширности информации ни с чем не сравнимы даже в прежней, довоенной Европе. Мы читаем также регулярно советские книги и периодические издания, которых вы, вероятно, были очень долго лишены. Я прочел за последние три – четыре года не менее десятка книг, написанных о России посетившими ее за это время американцами разных направлений. Нет ни малейшего сомнения в том, что немецкое владычество вы пережили неизмеримо острее, чем мы. Но когда один из участников вашего визита пишет сюда, что мы ничего не знаем, а он все знает – или во всяком случае гораздо больше нас – о процессах в России, то это вызывает у меня полное недоумение. Вы и ваше общество сближения (кроме, кажется, Вас<илия> <Алексеевича>) уверены, что советская власть вступила на путь либеральной эволюции, – могу только порадоваться вашей уверенности.

Алек<сандр> Фед<орович> <Керенский> в своих тезисах, напротив, выражает уверенность в том, что Сталиным готовится социальная революция в Европе, – это, по-моему, тоже лишь одна из возможностей. Я недавно в одной американской газете написал, что я – единственный человек в Нью- Йорке, НЕ знающий, чего хочет Сталин. Все другие знают.

Вы скажете, что вы для этого и создали Общество изучения387 и т. д. <…>. Но для этого едва ли был необходим визит. В одном Нью-Йорке есть десяток таких обществ, и они всегда были (и в Париже). Предсказываю вам, что это сведется к небольшому числу докладов, очень мало отличающихся от тех, которые читались в разных парижских залах в течение 20 лет, и к созданию крохотного архива. Разумеется, против этого не может быть никаких возражений, и я этому всей душой сочувствую. Какую помощь вы можете оказать желающим вернуться, мне не совсем понятно. Но слова в другом документе «и содействовать этим безболезненной ликвидации эмиграции» вызывают у меня тоже некоторое недоумение. Это почти то же самое, как если бы я, уехав от Гитлера в Америку, приглашал других остаться в Европе. Изменю свое отношение к этому в тот день, когда Абрам Самойлович <Альперин>, от доклада которого <на учредительном собрании Общества – М.У.> мы, в отличие от вас, не в восторге (пусть он простит меня за откровенность), переедет в Москву. Он свое подлинное мужество проявил в Компьенском лагере388, и этим я искренно и от души восхищался. Но его доклад я (и отнюдь не я один) читал с душевной болью – и как эс-эр, и как друг и почитатель Абрама Самойловича (которым я, разумеется, остаюсь, если только он теперь и меня не «скидывает со счетов»).

<…> Вы называете официозом нового общества газету «Русские Новости». У меня были первые два номера в течение получаса, и я мог только просмотреть их. Статью Вас<илия> Алексеевича и примечание к ней парижской редакции Вашего официоза перепечатало «Новое Русское Слово». Статья очень интересна, хотя и спорна или потому что спорна. Редакционное же примечание вызвало общее изумление у наших друзей здесь. Василий Алексеевич – ваш почетный председатель; тем не менее ваш официоз в весьма странной форме – разумеется, с комплиментами – поучает его уму-разуму. Не знаю, кто автор примечания. Мой друг Бунин в подобных случаях любит говорить: «На кого он лапу поднимает». Этот <…> выговор большому человеку и политическому либерализму 19-го века со ссылкой на неназванный авторитет, кажется, Вышинского, очень меня позабавил. Первой передовой я не читал, но от ряда читавших (в том числе и от одного «большевизана») слышал, что она вполне могла бы быть помещена в «Советском Патриоте». Вероятно, это было недоразумение, и Вы <…> и другие руководители Общества и официоза «выпрямите линию».

<…>

По совести, я не понимаю, зачем Вы, Вас<илий> <Алексеевич> и Абрам Самойлович, пошли туда. Ни малейших практических последствий это не имело. Гора родила мышь. Вдобавок повторяю, ваше Общество могло создаться и без этого. Очень легко говорить: «Мы от наших идей не отказались». Если судить по «официозу», то Вы именно отказываетесь от самых основных наших (т. е. и Ваших) идей. Еще раз скажу: надеюсь, передовая и примечание к статье Маклакова – недоразумение. Но и самый факт визита… Много лет тому назад, задолго до войны, в пору высших внутренних успехов Муссолини (конкордат с Ватиканом, осушение Понтийских болот и т. п.) знаменитый итальянский социалист объявил, что от идей свободы и прав человека не отказывается, но рекомендует «примирение с дуче и общую работу на пользу родины». Вы помните эту нашумевшую историю и ее результаты. Очевидно, это лишь иллюстрация, привожу ее, зная сходства и отличия.

<…>

Вы говорите, что Вы отказались от борьбы с советской властью. Вам отлично известно, что никакой борьбы с советской властью не ведет уже пятнадцать лет в эмиграции никто. В пору войны мы все к тому же пером и деньгами (чем же мы могли помогать еще) помогали русскому народу в его геройском сопротивлении врагу: жертвовали, что могли, посылали (по независящим от нас обстоятельствам, анонимно) продовольствие, одежду, обувь писателям и ученым в Москву. Во всем этом мы от Вас ничем не отличаемся. Но от права свободной критики, обсуждения и осуждения мы отказаться не можем, так как говорим и за тех, кто лишен возможности говорить.

<…>

…я подумал, к какому течению я должен был бы причислить себя. Не могу причислить себя к «непримиримым», потому что не понимаю, что это значит. Если маршал освободит миллионы заключенных в лагерях и хоть немного освободит народ от нынешнего гнета, существование которого признает В<асилий> А<лексеевич>, то мы, и не являясь в посольство, будем всячески это приветствовать (его большие заслуги в деле обороны России совершенно бесспорны). Кто же мы: «непримиримые» или «выжидающие». Думаю, что фактически мы все <…> «выжидающие». «Непримиримость» – это часто тога, а у меня охоты щеголять тогой, как Вишняк, нет. Однако пока ни о каком освобождении России речи нет. В<асилий> А<лексеевич> пишет, что его не поддержали, как не поддержали Керенского в октябре 1917 года. Пусть он меня простит, тут ни малейшей аналогии не вижу. Отчего же мы должны были «поддерживать» его в действии, которое мы признаем ошибочным и которое, думаю, со временем признаете ошибочным из десяти участников визита именно вы трое. В тоне писем Василия Алексеевича и сейчас большой уверенности не чувствуется. Может быть, я в этом и ошибаюсь.

<…>

Формула «когда падут большевики» была довольно утопической и в 1930, и в 1925 году, – отчего им было пасть, если с ними никто борьбы уже не вел. Мы изо дня в день повторяли, что дважды два четыре, что свобода лучше рабства, что она нужна русскому народу, как всем народам.

<…> О наших ошибочных и о наших верных взглядах можно было бы написать не письмо, а книгу. Здесь же я только хочу сказать, что каковы бы ни были наши взгляды, они уже лет двадцать никакой «практической платформы» для эмиграции не представляли: от нас не зависело ничего. Никакой практической платформы, кроме устройства лекций и крошечного архива, не дает и ваше Общество сближения и изучения. А кто захочет вернуться, тот вернется и без вас или получит отказ и с вами [МАКЛАКОВ. С. 38–40].