Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

Исходя из наиболее важных итогов истории – взять, к примеру, полное политическое банкротство той немецкой социал-демократии, которая превозносилась партиями II Интернационала (и до 1908 года самим Лениным) как совершенная революционная модель, – эта форма историографии концентрирует свое внимание главным образом на смещении центра тяжести внутри социалистического движения, заботясь больше о тенденциях и событиях малозаметных, скрытых под явлениями хорошо заметными, чем о декларациях и общественных программах [18].

Конкретно говоря, эта новая ориентация допускает совершенно иную оценку важности или незначительности фактов, например того, что, согласно опросу, относящемуся к 1905 году, едва 10% членов социал-демократической партии обладали «кое-каким знанием положений марксизма» [19], или того, что в 1890 году среди 30 социал-демократических депутатов были журналисты и редакторы, промышленники, хозяева отелей, представители других мелкобуржуазных профессий, но не было во всей социал-демократической фракции ни одного рабочего. Для практического ревизионизма, для оценки революционных возможностей социал-демократии факты подобного рода имеют гораздо большее значение, чем Эрфуртская программа, отход Бернштейна от марксизма или «предательство» Каутского. Как сталинизм нельзя объяснять только культом личности, так и ревизионизм нельзя объяснять тем обстоятельством, что некоторые руководители социал-демократии предали марксизм [20].

Работы позднего Энгельса находятся как раз в центре марксистской историографии; ее основная тема – рассмотрение самой истории марксизма, а промежуточная историческая позиция, которую она занимает между марксистской теорией общества и последующими формами развития марксизма, а также между теорией научного социализма и тем эпизодом современной истории, которым является создание первых партий пролетариата, может быть мотивом, объясняющим, почему учение Энгельса оказалось актуальным именно для такого политического движения, для которого теоретическая убедительность и практическое содержание истины революционной теории неотделимы от его исторически детерминированного, свойственного именно этому движению специфического метода создания социального опыта [21].

Две причины лежат в основе тенденции к превращению марксистской теории в теорию ретроспективную, в универсальное средство интерпретации постфактум знаний, опыта и действий, как это проявляется у Каутского и в советском марксизме (который по многим причинам повторяет ошибку первоначального превращения марксизма в мировоззрение, что отчасти открыто противоречит Ленину, по крайней мере в том, что касается государства и проблемы истории как настоящего). Прежде всего дело в том, что в свое время не была развита, а нередко даже полностью игнорировалась теория субъективности, то есть теория, проливающая свет на структуры и мотивации, которые детерминируют реальное сопротивление и лежащее в его основе утопическое содержание. Эта проблема стоит уже перед Энгельсом, то есть в тот период развития марксизма и рабочего движения, когда еще не образовался политический центр по разработке марксистской теории общества. В своем толковании Парижской коммуны Энгельс показывает, как две основные фракции – прудонисты и бланкисты, – выдвигая столь ошибочные мотивы и концепции, тем не менее осуществляют «социальный эксперимент», который вполне отвечает марксистской линии и представляет собой по своим основным результатам фундаментальный опыт на пути освобождения пролетариата. Энгельс использует здесь гегелевскую концепцию иронии истории, указывая, что прудонисты и бланкисты переживают судьбу всех догматиков, которые приходят к власти: на практике они делают противоположное тому, что предлагали в теории.

Но эта вера в иронию истории, которая позднее проявится в отношении стихийных движений и даже в отношении некоторых результатов естественных наук, не оставит неизменной марксистскую теорию общества. Что касается ее революционно-критического содержания, то здесь оно приобретет овеществленную форму цензурной инстанции, которая сначала смотрит, что произойдет, чтобы потом интерпретировать это.

Это связано со вторым пунктом – отсутствием теории истории, которая помогла бы проявиться еще неявным тенденциям и, прервав непрерывность прошлого, выступила бы против овеществленных фактов, против омертвленного труда. Когда марксизм становится энциклопедией фактов и научных знаний настоящего и прошлого, он превращается в технократическую концепцию общества, которая может быть использована любой системой правления и даже может, по нашему мнению, стать теорией системы. Таким образом, оценка освободительных движений, которые развертываются на наших глазах, становится существенной предпосылкой для понимания современной истории, в свою очередь необходимого для выявления наличия адекватной связи настоящего с марксистской теорией.