Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Находясь во власти иллюзий, будто дирижистские экономические меры в период войны имеют социалистический характер[534], тогдашние теоретики по большей части исходили из практики «военного социализма» и его структур; они не сумели освободиться от идеологии, связанной с рыночной экономикой (один лишь Отто Нойрат, как уже было сказано, смог обосновать свою альтернативу), и постоянно шли против собственной же логики, как показывает, например, предложение Гольдшмидта производить, «не обращая внимания на капиталистическую прибыль»[535], что с точки зрения политической экономии означало истощение основного капитала.

В то же время А. Файлер столь же обоснованно замечал: «Исключительность нашей эпохи не способствовала появлению у нас таких людей, которые, мощно натянув поводья, смогли бы везти этот воз вперед по новому пути: поводья болтались и тянулись по земле»[536]. Верхушка рабочего движения колебалась, устраивая проволочки, которые могли бы дать им алиби. Они достигли руководящего положения в государственном аппарате, но поставить под свой контроль бюрократическую иерархию не смогли[537]. Они сами лишили авторитета и силы единственную форму альтернативной власти, которую могли использовать против государственной бюрократии, – рабочие Советы; их деятельность в Германии была в законодательном порядке ограничена и сведена к чисто экономическим задачам, а в Австрии на плечи Советов переложили еще и текущие дела[538]

. Имея опыт обороны, они были не очень опытны в вопросах наступления и все более уступали набиравшей силу буржуазии, пока не отдали в ее руки бразды правления, оставив себе лишь одно – возможность «снова применить на практике испытанную старую тактику, тактику агитации и организации»[539].

Во-вторых, рабочее движение послевоенного периода было уже не таким, как до начала войны, то есть прочным блоком масс, объединенных общими интересами: растущее социальное расслоение увеличивало разнородность рабочего движения, и это обнаружилось еще во время войны. Уже в 1917 году Карл Реннер, смирившись с обстановкой, заметил:

«Если верно то, что сущность человека определяет его сознание и что экономические отношения между рабочим классом и другими слоями общества лежат в основе его классового сознания, то реальное положение этого класса должно отличаться такой же степенью конфликтности, какая присуща всякой группе, обладающей сильно раздробленным сознанием»[540].

Социализм руководящего чиновника или мелкого служащего был отнюдь не похож на социализм квалифицированного рабочего; отсюда и разнообразие проектов, выдвинутых в ходе дискуссии о социализации и отражавших прежде всего различие интересов тех социальных слоев, из которых вышли их авторы. Трещины, появившиеся в едином рабочем движении, можно было зацементировать лишь кое-как, потому что как раз в эти трещины буржуазия и вбивала свои клинья. В Германии партия и профсоюзы пошли разными путями:

«Принцип независимости профсоюзов от партии, – сетовал Й. Пленге, – не отличается от того правила, которым пользуется любой ловкий директор банка в отношении какого-либо филиала или консорциума; он сваливает на них все гиблые дела, и получается, что любое стоящее дело достается профсоюзам, а любая трудность принципиального характера выпадает на долю партии»[541]

.

Поскольку же «систематические спекуляции о реорганизации экономики были весьма далеки от интересов профсоюзов»[542], профсоюзное движение все более очевидно отходило от туманных задач социализации, предпочитая им не менее туманную «экономическую демократию», правда, вместе с энергичным требованием повышения заработной платы[543].