После июльских событий 1927 года все сильнее зазвучали голоса тех, кто увидел в Линцской программе с ее левыми формулировками, в ее терминологии и радикальной агитации, использующей эту терминологию, причину не только эволюции буржуазии в сторону реакции и фашизма, но и регресса социал-демократии, продолжавшегося вплоть до 1934 года. Отто Бауэр отвечал им так:
«С 1927 года до тошноты повторяют: язык наших ораторов и наших газет разжигает у рабочих чувство власти, он раздражает и объединяет их противников. Член парламента говорит, журналист пишет – это их профессия, и оба склонны верить, что то, что они пишут и говорят, определяет ход истории. И что удивительного, если марксисты, пользуясь своей фразеологией, объясняют то, что является всеобщим законом истории?»[587]
Во всяком случае, буржуазия заклеймила терминологию и пропаганду австромарксистов как «разновидность большевизма» и заявила, что в конце концов с принятием Линцской программы австромарксизм «сбросил маску и открыто показал, чем он был всегда и на самом деле».
Типичными представителями коммунистической критики Линцской программы являются X. Хаутманн и Р. Кропф. Они писали:
«Чтобы удовлетворить недовольство трудящихся, Линцская программа была написана энергичным революционным языком и, без сомнения, должна рассматриваться как средство нейтрализации опасного для партии душевного состояния неверия. Однако суть программы – истинного продукта австромарксизма – отнюдь не революционна. Главная цель партии заключалась в том, чтобы завоевать государственную власть с помощью всеобщего избирательного права, то есть получением знаменитого 51 процента голосов, которые, по мнению Бауэра, позволили бы социал-демократии установить в Австрии социализм. Левым течениям предлагалась та часть программы, в которой говорилось, что пролетариат должен постоянно проявлять бдительность, а если буржуазия воспротивится социальным преобразованиям, то „сломить сопротивление буржуазии средствами диктатуры“… В действительности же от этой внешне исключительно революционной формулировки уже попахивает позднейшей политикой отступления, поскольку диктатура пролетариата рассматривается как последнее и крайнее средство обороны, нечто вроде буржуазной теории права на самозащиту»[588]
.