Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Однако нам представляется более важным другой вопрос. Известна неприязнь Плеханова к Троцкому, которую нельзя объяснить одним лишь высокомерным чувством превосходства у Троцкого, что болезненно воспринималось «отцом русского марксизма». Известно также весьма сложное отношение Ленина к Плеханову, которого он уважал как философа-материалиста, но с которым он боролся как с меньшевиком. Принимая вышеизложенную интерпретацию общности народнических истоков Ленина и Троцкого, мы находим интересную и немаловажную общность у Троцкого и Плеханова – их объективизм. В той же мере, в какой Плеханов был глубоко убежден, что ввиду определенных предпосылок, выявленных его «ортодоксальным» марксизмом, развитие революции в России повторит в основном этапы западноевропейского революционного развития, Троцкий, основываясь на предпосылках «комбинированного развития», взятых из его народническо-парвусианского марксизма, верил, что «перманентная революция» будет неизбежно следовать своим курсом и в России, и во всем мире. У Троцкого был, конечно, большой заряд кипучей энергии, которая взрывалась при соприкосновении с активизирующейся массой, но это уже обусловлено скорее его романтическим восприятием истории (и осознанием себя в роли главного ее героя), чем теоретически осознанным и упорядоченным действием. И не случайно поэтому в теории «комбинированного развития» и «перманентной революции» был пробел: в ней отсутствовала концепция организации революционной партии. Вряд ли возможно объяснить этот пробел ссылками на психологические наблюдения Луначарского, отмечавшего отсутствие у Троцкого склонности к групповой политической работе. Объяснение носит, таким образом, теоретический характер.

Другой стороной этого вопроса является «гениальный оппортунизм» Ленина, о чем упоминает Луначарский. Правда, эта формулировка должна быть уточнена и изменена. Ведь Ленин искал у Плеханова, в его историческом и диалектическом материализме (мы опускаем здесь разницу в философском материализме того и другого) теоретическую основу, которая объективизировала бы его собственное революционное действие, его соответствие «ортодоксальному» марксизму. То, что Ленин так упорно настаивал на «ортодоксальности», не было просто определенным свойством мышления, это было признаком определенной политики: чтобы утвердилось то новое, что вносил Ленин, его нужно было узаконить психологически и теоретически. Таким образом, субъективная «воля» (индивидуальная и коллективная) обрела бы характер «закона». Вся политическая мысль Ленина была направлена на построение этого объективного скелета, на котором следовало наращивать мускулатуру революционного действия. Но где было найти ту точку, в которой субъективность слилась бы с объективностью? Какой должна была стать та нервная система, которая привела бы в действие весь организм? Deus ex machina здесь, конечно, становилась партия, главная опора для преобразования революционного плана в конкретные дела. И именно «интеллигенции» предстояло внести «сознание», то есть разумную и планомерную волю, в истинную «стихийность» жизни. Но и здесь наблюдалось языковое несоответствие, о котором говорилось выше: Ленин считал «интеллигенцией» совсем не тех, кого имел в виду Каутский. «Интеллигенцией», по Ленину, являлись «профессиональные революционеры», выходцы из народников (примеры этому дает роман «Что делать?» Чернышевского), которые должны составить постоянное кадровое ядро централизованной и конспиративной партии, постоянную структуру, способную развиваться и в условиях нелегальной борьбы, становясь сначала партией, а затем и государством радикально нового типа. Вот почему Ленин, ставя перед «интеллигенцией» титаническую задачу внести «сознание» в целый класс, а именно – в пролетариат, частью которого она не является, резко выступает против «интеллигентов-сверхчеловеков» и призывает их научиться фабричной дисциплине. Хотя это осталось почти непонятным, дело тут ясное: «теория» дана рабочему классу раз и навсегда, и дали ее не «интеллигенты» вообще, а вполне определенные интеллигенты – такие, как Маркс, Энгельс, а затем и Ленин как «подлинный» толкователь Маркса и Энгельса, то есть антиревизионист. Короче говоря, Ленин мог бы сказать, перефразируя слова Флобера о мадам Бовари и Людовика XIV о государстве: «Интеллигенция – это я», а «профессиональные революционеры» – это просто орудие, которым воздействуют на исторический процесс.