Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Отсюда обычно делают два вывода. Во-первых, ссылаются на якобинство, что может иметь смысл лишь в плане исторического сходства. Сам Ленин действительно воспринимал свой опыт через терминологию французских революционеров: большевики были у него «якобинцами», а меньшевики – «жирондистами». Но следует сказать, что и французские революционеры также оценивали свой опыт в терминах римских добродетелей и философии стоиков, хотя это и не мешало видеть новизну Французской революции и ее отдаленность от принятых ею античных моделей. Аналогичное соотношение существовало и между якобинством и большевизмом, поэтому мы и не станем здесь выяснять их коренное различие. Отсюда следует, что широко известная критика Троцким ленинского якобинства[293]

, критика, несомненно, глубокая и не лишенная дара предвидения, обошла стороной новизну всего явления в целом, хотя понять это можно. Дело в том, что эта критика восходит ко времени зарождения ленинизма-большевизма, когда еще и сам Ленин не отдавал себе полностью отчета, какими осложнениями чревато его творение, получившее полное развитие только после Октябрьской революции и, следовательно, как это ни парадоксально, не без участия самого Троцкого.

Второй вывод сводится к тому, что партия занимает центральное место в политической теории Ленина и что Ленин мог позволить себе быть «оппортунистом», то есть мог обойтись без жесткой детерминистской схемы вроде «перманентной революции» Троцкого и мог довольствоваться, если так можно выразиться, «слабым детерминизмом», который оставлял ему достаточную свободу маневра для «гениальных» импровизаций, которые «ошарашивали», как вспоминает Луначарский, даже его ближайших соратников. Так, они были ошарашены накануне Октябрьской революции, когда «старые большевики» стали воплощением «стихийности», но уже не обладающей «сознанием», и потребовался совершенно исключительный «интеллигент» (Ленин), чтобы привести в движение этих «профессиональных революционеров». Ленину это, естественно, удалось, потому что централизованная партия и создавалась им как орудие его «гениального оппортунизма». В тот сложный, решающий момент рядом с ним снова оказались люди в прошлом одновременно и друзья и враги вроде Троцкого и в меньшем масштабе вроде Луначарского. Ленин ангажировал их для последнего акта своего исторического действия. Троцкий же в тот период, когда течение истории испытывало не ускорение, а, скорее, некий пароксизм, увидел, что назрела выгодная ситуация для его «перманентной революции» и воспринял партию Ленина как последнее недостающее звено в своем замысле. Его ультрабольшевизм был не столько плодом неофитского духа, сколько проистекал из объективистского и детерминистского характера его идеи: в механизме исторических законов ленинская партия была регулятором, и поэтому для воздействия на историю нужно было опираться на партию. По сравнению с Троцким, этим технократом исторической динамики, Ленин выглядит скорее экспериментатором, который действует не по раз и навсегда заданной схеме, а по гибкому плану, меняющемуся в ходе эксперимента. Его великим открытием стала революционная партия, от этого абсолюта он не отказывался никогда, а все остальное могло быть изменено.

3. Исторические законы и исторический момент