Марлен Дитрих

Я старалась не смотреть, минуя давившихся от смеха коллег, туда, где стояла Лени со своим новым другом – режиссером Арнольдом Франком. Он «открыл» ее и сделал альпийской героиней своих грандиозных пейзажных фильмов. Лени вытребовала разрешение прийти на эту съемку и теперь неотрывно следила за мной, упиваясь моим унижением. Она, конечно, тоже хотела получить роль. Лишь только услышав новость, она позвонила мне, хотя мы не общались уже несколько месяцев. Судя по ее словам, она и все прочие актрисы в Берлине боролись за роль у Штернберга.

– Люси Маннхайм заболела, – сказала мне Лени. – Ей пришлось уехать на лечение. Фон Штернберг обещал взять ее, и поэтому она познакомила его с Холлендером. В результате он нанял только композитора. Все диву даются, что такое ты сделала, чтобы заполучить роль, если это не удалось такой знаменитости, как Люси.

– Ничего, – ответила я. – Я даже не знала, на что он меня пробует.

– Марлен, не надо. Ты должна была что-то сделать. К тому же он еврей.

Я повесила трубку. Однако Лени все равно каким-то образом добыла приглашение на съемки, видимо используя авторитет своего режиссера. Пришли все, кто хоть что-то значил в Берлине. И все сгорали от любопытства. «УФА» уже и так подняла переполох – беспокойство по поводу ужасающего краха американского фондового рынка, известного как Черный вторник, привело в панику ответственных за исполнение контрактов. Фон Штернбергу урезали сроки и бюджет съемок: согласно контракту, в случае задержки с выпуском фильма в прокат студия «УФА» должна была выплачивать штрафы за каждый день просрочки. Когда крысы из «УФА», как прозвал их фон Штернберг, явились и сказали, что ему нужно ускорить процесс, он орал так, что его вопли слышали все, кто находился на съемочной площадке.

– Не отвлекайте меня такими жалкими проблемами! Фильм нужно снимать последовательно на немецком, затем на английском. Оставьте меня в покое и дайте выполнить задуманное!

Крысы послушались. У них не было выбора. Они вложили в съемки триста шестьдесят тысяч долларов – самый большой бюджет для картины, снятой в Германии. Из этой суммы на мою долю приходился гонорар всего в двадцать тысяч марок – десятая часть того, что получал Яннингс, но сейчас деньги не имели особого значения. Я знала, фон Штернберг задумал для меня гораздо большее, а яростные нападки и бесконечные оскорбления только подпитывают его творческий пыл.

Я обнаружила, что злость является определяющей чертой его характера. В нем ее накопилось с избытком – наследие трудного прошлого, которым он делился со мной и Руди во время совместных ужинов в нашей квартире. Часто фон Штернберг присоединялся к нам после изнурительного дня съемок, как потерянная душа, ищущая прибежища. Злость на отца, который бил его и пренебрегал им; злость на лишения детских лет в Австрии, где из-за плохого питания он перестал расти; злость на то, что в юности, живя в Америке, он был вынужден браться за любую работу и наниматься в подмастерья к режиссерам, которые, как он считал, не годились даже на то, чтобы подметать обрезки пленки с пола. Но больше всего он злился на самого себя – за то, что все время жаждал большего, чем имел.

Я понимала. Для меня он был гением. Я сделала своей миссией давать ему утешение, предвосхищать все его нужды, начиная с гуляша, который мы ели между дублями вместо обеда, и заканчивая свежезаточенным карандашом, чтобы выправлять сценарий, который он без конца перепроверял; от чашечки дымящегося кофе, чтобы поддержать его на ногах, до неизбежного приглашения меня в постель.

Этот момент приближается, я знала. Всякий раз, когда фон Штернберг ужинал с нами в нашей квартире, где я с удовольствием готовила его любимые свиные отбивные с кислой капустой, я чувствовала на себе его взгляд. Он следил за мной с таким напряжением, что однажды Руди отвел меня в сторонку и прошептал:

– Марлен, он без ума от тебя.

– Чепуха!

Я посмотрела через плечо Руди на фон Штернберга: он сидел на диване и болтал о чем-то с Тамарой, а очарованная им Хайдеде играла с его снятыми перчатками и офицерской тростью.

– Он одинок, – сказала я. – Женат, но супруга уехала обратно в Америку, так что он совсем один, снимает важную картину и без конца борется с «УФА». Находится под жутким давлением. Кроме того, ты сам знаешь, как развиваются увлечения во время съемок и как они всегда заканчиваются, стоит только камере остановиться.

– Отчасти это так, – согласился Руди, – но есть и другая часть, более темная, и она простирается глубже. Будь осторожна. Штернберг одержим страстями. Мне он очень нравится. Он не похож ни на одного режиссера, с какими нам приходилось работать. Но я также думаю, что он, вероятно, немного не в себе.

– Кое-кто может сказать то же самое и о тебе с твоими голубями, – с улыбкой ответила я.

Однако в тот же вечер, когда я провожала фон Штернберга на станцию – он предпочитал ездить на студию и возвращаться в отель на электричках, говоря, что это дает ему привилегию видеть, как обычные люди занимаются обычными делами, – он вдруг схватил меня за руку: