Марлен Дитрих

– Я должен быть с вами. Не могу больше ждать.

Я могла бы рассмеяться над этим шаблонным выражением мысли, столь не подходящим для диктатора с киностудии, но фон Штернберг с такой силой сжал мои пальцы, что мне стало больно.

– Отпустите! – Я вырвала у него свою руку. – Мы работаем вместе. Глупо рисковать профессиональными отношениями ради…

– Когда вас это заботило? Я знаю все, – прошипел он. – Я знаю, что вас никогда не волновали профессиональные отношения, если вам кто-то нравился. Или дело во мне?.. – Лицо его стало мрачнее тучи. – Я недостаточно хорош для вас? Слишком мал и коренаст для моей утонченной берлинской леди, которая каждый вечер разучивает перед зеркалом свои реплики, чтобы ее речь было не отличить от речи проститутки?

В его словах эхом отдалось то, о чем говорил мне Иветт, и несколько мгновений я молчала. В свете осеннего вечера, всегда придававшем Берлину холодный оттенок стали, я больше не видела перед собой мастера, с которым нянчилась на съемках или тихо страдала, пока он орал, как маньяк. Я увидела странного маленького человечка, терзаемого собственной неполноценностью, – одержимого, как сказал Руди, своими страстями.

– Один раз, – сказала я ему. – Я не хочу быть вашей любовницей. Только раз.

– Один раз – это то, чего я хочу, – ответил он.

Фон Штернберг оказался неистовым любовником, хорошо сознающим убожество своей внешности – с мертвенно-бледной волосатой грудью и искривленными бедрами, – он набросился на меня, как акробат. Пока он шумно изливал восторги, я чувствовала муку в его поэтических руках, в том, как скребли меня его усы и как он вонзил в меня, будто в отместку за что-то, свой пенис.

– Ты моя муза, – прошептал он, когда все закончилось. – Моя Цирцея. Ты меня не предашь. Никогда не разочаруешь. Ты для меня всё.

Он вовсе не ненавидел женщин, поняла я. Он поклонялся у нашего алтаря, как кающийся грешник.

Джозеф фон Штернберг, наверное, хотел подогнать меня под свой идеальный образ, но очень скоро я поняла, что сама могу перекраивать его на свой лад.

По ходу съемок Эмиль Яннингс начал открыто ненавидеть меня. Всего за три месяца, с 4 ноября 1929 года по 30 января 1930-го, столько времени заняло производство «Голубого ангела», он, по общему признанию, стал моим врагом. В отличие от меня, он боялся микрофона. Его карьера в Америке с появлением звука пошла на спад. Неуверенный в качестве своего «звучания», которое было довольно тяжеловесным, он впадал в дрожь всякий раз, когда фон Штернберг отчитывал его, говоря, что тот произносит реплики, «как Гитлер в ванной». И хотя фамилия Яннингса как исполнителя роли профессора-пуританина, поставленного на колени Лола-Лолой, была главной на афише, сам он понимал, что тоже поставлен на колени – мною.

Фон Штернберг настаивал на том, чтобы снимать продолжительные дубли в хронологическом порядке, часто останавливал съемки и долго настраивал свет, проверял, под правильным ли углом он падает, или возился с моим костюмом – только бы выявить лучшее в моей игре. Не меняло ситуации и то, что, стоило мне подняться на сцену для исполнения своего номера в кабаре, фон Штернберг требовал абсолютной тишины и смотрел на меня, как профессор Рат на Лолу, сосредоточенный на том, что нового, возможно, открыл, хотя искать в ней было нечего. Она только кажется загадочной, потому как сама раскрывает все, что в ней есть. Она существует ради мгновения. Она – дикое желание, ускользающее и грубое, мимолетный нырок в заднюю комнату и упорный торг из-за денег. И ей не нужно понимание. После того как Рат в отчаянии пытается задушить ее, она лишь смеется ему в лицо. Загнанный в угол, он плетется в свой давно покинутый класс, в то время как она в голубом цилиндре, оседлав стул, остается одна на сцене, вызывающе независимая, и поет о том, что должна снова влюбиться, потому что иначе не может.

Когда мы снимали сцену нападения Рата на Лолу, Яннингс сказал вполголоса:

– Я убью ее, – и сдавил мне горло так крепко, что я не могла дышать.

Остались синяки, которые приходилось замазывать специальными средствами, так как нам нужно было повторить эту сцену на английском. Я простила своего партнера, потому что видела в его глазах отчаяние. Это была моя лучшая роль, и Яннингс, как и его герой, тоже чувствовал себя беспомощным на фоне моего триумфа.

Тем не менее дома я расклеилась.

– Фон Штернберг – монстр, – сообщила я, плача. – Он и мертвой готов меня увидеть, лишь бы картинка соответствовала его замыслам. Он специально мучает Яннингса, подстрекает его, чтобы наши сцены получались более живыми.

– Я предупреждал тебя, – сказал Руди, а Тамара положила мне на лоб компресс и принесла чая с тортом, потому как я исхудала, сбросив пять килограммов, чтобы соответствовать идеалу фон Штернберга. – Он не уважает актеров и печально известен этим. В Америке он снимал фильм со звездой студии «Парамаунт» Уильямом Пауэллом. Так вот, после завершения Пауэлл потребовал, чтобы в его контракт внесли специальный пункт, в котором говорилось бы, что он больше никогда не будет работать с фон Штернбергом.