Маска и душа

И когда, волнуясь, стоишь на сцене перед публикой, освещенный рампой, и изображаешь это сам, или видишь что вокруг себя, то болезненно чувствуешь каждое малейшее такое прикосновение к своей коже, как лошадь чувствует муху, севшую на живот.

3

И все таки звенит звездным звоном в веках удивительный, глубокий русский гений. Я терпеть не могу национальнаго бахвальства. Всякий раз, когда я восхищаюсь чем нибудь русским, мне кажется, что я похож на того самаго генерала от инфантерии, который по всякому поводу и без всякаго повода говорит:

— Если я дам турке сесть горшок гречневой каши с маслом, то через три часа этот турка, на тротуаре, на глазах у публики, погибнет в страшных судорогах.

— А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?

— Я?!. С семилетняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..

Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничем иным нельзя, как именно звездным звоном, дрожащим в небесах, этот глубокий широкий и вместе с тем легчайший русский гений…

Только подумайте, как выражены свет и тень у российскаго гения, Александра Сергеевича Пушкина. В «Каменном Госте» мадридская красавица говорит:

«Приди! Открой балкон. Как небо тихо,Недвижим теплый воздух, ночь лимономИ лавром пахнет, яркая луна

Блестит на синеве густой и темной,И сторожа кричат протяжно, ясно!..А далеко, на севере — в Париже,Быть может, небо тучами покрыто,Холодный дождь идет и ветер дует»…

Далекое на севере — в Париже. А написано это в России, в Михайловском, Новогородской губернии, в морозный, может быть, день, среди сугробов снега. Оттуда Пушкин, вообразив себя в Мадриде, почувствовал Париж далеким, северным!..

Не знаю, играл ли Александр Сергеевич на каком нибудь инструменте. Думаю, что нет. Ни в его лирике, ни в его переписке нет на это, кажется, никаких указаний. Значит, музыкантом он не был, а как глубоко он почувствовал самую душу музыки. Все, что он в «Моцарт и Сальери» говорит о музыке, в высочайшей степени совершенно. Как глубоко он почувствовал Моцарта — не только в его конструкции музыкальной, не только в его контрапунктах или отдельных мелодиях и гармонических модуляциях. Нет, он почувствовал Моцарта во всей его глубокой сущности, в его субстанции. Вспомните слова Моцарта к Сальери:

«Когда бы все так чувствовали силуГармонии! Но нет: тогда б не могИ мир существовать, никто б не сталЗаботиться о нуждах низкой жизни».

Так именно, а не иначе мог говорить Моцарт. Пушкин не сказал: «силу мелодии», это было бы для Моцарта мелко. Он сказал: «силу гармонии». Потому, что как ни поют звезды в небесах, какия бы от них ни текли мелодии, суть этих мелодий, песен и самых звезд — гармония.

Все противоречия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которых читатель не раз встретит в моих разсказах, находят, в конце концов, высшее примирение в русском художественном творчестве, в гармонических и глубоких созданиях русскаго гения.

ии. У лукоморья дуб зеленый…

4

Я иногда спрашиваю себя, почему театр не только приковал к себе мое внимание, но заполнил целиком все мое существо? Обяснение этому простое. Действительность, меня окружавшая, заключала в себе очень мало положительнаго. В реальности моей жизни я видел грубые поступки, слышал грубыя слова. Все это натурально смешано с жизнью всякаго человека, но среда казанской Суконной Слободы, в которой судьбе было угодно поместить меня, была особенно грубой. Я, может быть, и не понимал этого умом, не отдавал себе в этом яснаго отчета, но несомненно как-то это чувствовал всем сердцем. Глубоко в моей душе что-то необяснимое говорило мне, что та жизнь, которую я вижу кругом, чего-то лишена. Мое первое посещение театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевидным образом подтвердило мое смутное предчувствие, что жизнь может быть иною — более прекрасной, более благородной.