Маска и душа

Я считаю знаменательным и для русской жизни в высокой степени типичным, что к пению меня поощряли простые мастеровые русские люди, и что первое мое приобщение к песне произошло в русской церкви, в церковном хоре. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Ведь, вот, руссие люди поют песню с самаго рождения. От колыбели, от пеленок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества. Народ, который страдал в темных глубинах жизни, пел страдальческия и до отчаяния веселыя песни. Что случилось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на белом свете или же, наоборот, он потерял всякую надежду на лучшее и застрял в промежутке между надеждой и отчаянием на этом проклятом чортовом мосту? Уж не фабрика ли тут виновата, не резиновыя ли блестящия калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий летний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такою любовью держит подмышкой человек какого нибудь цеха в день отдыха? Этого обяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хорошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах и за лучиной. Одержим был песней русский народ, и великая в нем бродила песенная хмель…

Сидят сапожнички какие нибудь и дуют водку. Сквернословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнички мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой… Перекидывая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют:

Со вьюном я хожу,С золотым я хожу,Положу я вьюн на правое плечо,А со праваго на левое плечо.Через вьюн взгляну зазнобушке в лицо.

Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,На крылечушко тесовенькое,Для тебя строено новенькое…

И поется это с таким сердцем и душей, что и не замечается, что зазнобушка-то нечаянно — горбатенькая… Горбатаго могила исправит; а я скажу — и песня…

А кто не помнит, как в простой народной школе мы все, мальчишки, незатейливо затягивали хором каким нибудь учителем на песню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:

Сквозь волнистые туманыПробирается луна,На печальныя поляны

Льет печальный свет она…

Безмолвными кажутся наши дорогия печальныя поляны, особенно в зимнюю пору, но неслышно поют эти поляны и подпевает им печальная луна. Чем же согреться человеку в волнистых туманах печальных полян в зимнюю пору? Вот тут, кажется мне, и родилась народная песня, которая согревала и сердце, и душу. А разве тусклая даль этих равнин не будила воображения, без котораго никакая песня и не родится, не плела легенд и не обвивала ими русскую песню?

На ельничке да на березничкеДа на частом горьком осинничкеХодить ворон-конь,Три дня не поенный,А как на травушке да на муравушке

Лежит молодец сквозь простреленный…

Но не все грустно на безконечных российских полянах. Много там и птиц прилетает, и ярче, кажется мне, светит солнышко весною, когда растаяли снега, и сильнее чувствуется радость весны, чем в самых теплых странах. А если это так, то как же не зарядиться на тройке и не запеть:

Эх, вдоль по Питерской!..

И как же не улыбнуться до ушей над кумом, который куме своей от сердца притащит судака:

Чтобы юшка была,А чтоб с юшечкойИ петрушечка,А с петрушечкой

Целовала чтоб покрепче,Мила душечка.

От природы, от быта русская песня, и от любви. Ведь, любовь — песня. У Пушкина:

…Из наслаждений жизниОдной любви музыка уступает,Но и любовь — мелодия.

Русская любовь поет и на заре, и в темныя пасмурныя ночи. И в эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туман, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеем, вдруг огромным, нескладным голосом рявкнет в ответ песне большой колокол. Дрогнет сумрак, и прольется к сердцу действительно какой-то благовест.