Маскарад Пастернака

«Когда он обращался за ответом к отцу, тот говорил, что его исходные точки нелепы и так рассуждать нельзя, но не предлагал взамен ничего такого, что привлекло бы Мишу глубиною смысла и обязало бы его молча склониться перед неотменимым».

Пастернак лукавит. Он, конечно, понимает, что и «привычки» и даже и «язык» (будто он не знал о существовании идиша и древнееврейского) – не такие уж «общие». Что до глубокого осмысления существования иудаизма, то странно, почему отец не объяснил сыну, что именно в существовании иудейской общности кроется смысл существования мира, существования того, что понимают как «историю человечества»… Конечно, всё это были бы такие же демагогические рассуждения, как и рассуждения Николая Веденяпина о христианстве. Но возникла хотя бы тень полемики! Однако рассуждая об иудаизме и христианстве, автор не предусматривает полемики. Миша Гордон и Николай Веденяпин оказываются правы априори, потому что автор позаботился о том, чтобы им фактически никто не возражал… Можно с большой долей уверенности предположить, что сам Пастернак был одержим страстным желанием, жаждой принадлежности к религиозному большинству. Он отчаянно пытался взглянуть на русскую свадьбу глазами… ну, Есенина, конечно:

Пересекши край двора,

Гости на гулянку

В дом невесты до утра

Перешли с тальянкой…

Но глазами того же Есенина никак не выходило, а выходило какое-то нарочитое «пашано»! А так желалось глянуть утром в зеркало, а там – не ты, а Есенин! Должно быть, Пастернаку представлялось, что быть от рождения русским и христианином означает органическую гармонию личности. Борис Леонидович не думал о возможности проблемного бытия русского христианина, потому что для Бориса Леонидовича существовала одна проблема: проблема еврея! И, разумеется, по мнению Пастернака, тот самый «культурный человек», тот самый «настоящий русский интеллигент» не мог плохо относиться к евреям! Именно поэтому Андрей Живаго выказывал к Мише «необъяснимую, вероятно отраженную, и, может быть, не ему предназначенную нежность». Не ему, а кому? Пастернак недвусмысленно намекает на то, что в еврейском мальчике Живаго словно бы видел своего сына… Ага, вот тут впервые Юра и Миша как бы сливаются в какое-то единое существо, как во сне, как в фрейдистском сне… Но «нежность» все-таки «необъяснимая», такой нежности быть не должно, она неправильная! И тут возможно совсем вплотную подойти к теме, которую я обозначаю как «тело иноверца», причем, в определение «тело» я включаю все разнообразные телесные и социально-бытовые признаки и практики, такие как еда, одежда, манера поведения, устройство жилища… Приведу несколько примеров. В своих воспоминаниях (вторая половина девятнадцатого века) актриса Александра Куликова (в замужестве за немцем – Шуберт) писала о том, как актеры (христиане, естественно) брезговали угощением, которое предложила им еврейка-модистка в Одессе, хотя она одета была вполне прилично и вела себя пристойно. Фольклористка Елена Елеонская описала послереволюционную русскую деревню, где женщины брезгуют приласкать некрещенного (согласно новым обычаям) ребенка. В романе индийского писателя Мирзы Русвы «Танцовщица» индуист и мусульманин не могут раскурить одну трубку. В рассказе идишистского писателя Шолома Аша «Две матери» еврейка трет рот сынишке после того, как соседка-полька угостила его «своей едой». В повести Антона Чехова «Степь» у еврея «большой птичий нос», а в жилище еврея невозможно дышать от «затхлого и кислого воздуха». Еще интереснее, конечно, о детях, когда маленькие дети еврея, хозяина постоялого двора, высовываются из-под одеяла, русский мальчик Егорушка «мог бы подумать, что под одеялом лежала стоглавая гидра». Но – увы – он не обладал «богатой фантазией» писателя Антона Чехова, который детей своих хороших знакомых, Ефима Коновицера и Евдокии Эфрос, Колю и Олю, называл «жиденятами». Так что вопрос о неестественности почти отцовской нежности Андрея Живаго к Мише можно полагать вполне логичным. Для того, чтобы это самое «тело иноверца» не вызывало чувства брезгливости и даже и отвращения, необходимы определенные общественные настроения и воспитательные приемы, которые в императорской России отнюдь не практиковались.

Но вот Миша Гордон уже взрослым приезжает на фронт, и там, конечно, Юрий Живаго, и становится понятно, что сейчас начнутся рассуждения о пресловутом «еврейском вопросе». И рассуждения начинаются. Гордон и Живаго видят, как молодой казак издевается над старым евреем. Разумеется, Живаго имеет право эти издевательства прекратить и прекращает, затем взволнованно обращается к своему другу Мише: «…Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое.

Гордон ничего не отвечал ему».