Мастер

Два или три раза на дню мать начала молча появляться в комнате Генри с кружкой свежего молока, баночкой меда или кувшином прохладной воды. Она входила без стука и обычно не говорила ни слова, и в ее безмолвии, в ее неторопливых движениях сквозило одобрение его работы. Впервые, думал Генри впоследствии, миссис Джеймс стала свидетельницей того, как теория ее супруга о необходимости открывать и исследовать скрытые радости собственной личности путем чтения и раздумий воплощалась в жизнь без каких-либо побочных пылких и сомнительных признаков, которые могли бы ее расстроить.

В один из таких безмятежных ньюпортских вечеров мать зашла к нему в комнату и увидела, что он заснул в кресле с книгой на коленях. Пробудился он от прикосновения ее прохладной ладони ко лбу и увидел ее встревоженное лицо. Она немедленно побежала вниз и тут же вернулась вместе с горничной. Та приготовила ему постель, а мать тем временем обмахивала Генри свежесмоченной холстиной, пытаясь, по ее словам, остудить его жар. Если это не подействует, сказала мать, она незамедлительно вызовет доктора, но сейчас он должен лечь в постель. Он-де переутомился и теперь должен отдохнуть. Генри прекрасно знал, что вовсе он не переутомился, просто его сморило в сон жарким летним вечером, но к тому времени на подмогу подоспела тетушка Кейт, и вот он уже стал пациентом, требующим пристального внимания, которое в семействе всегда уделялось болеющим.

Мать стала приносить ему еду в постель и позволяла ему не спускаться к гостям, компания которых не была по вкусу, однако следила за тем, чтобы он не был прикован к постели, гулял на свежем воздухе и общался с тем, кто ему по душе. Его болезнь не подлежала обсуждению, и если мать и спрашивала Генри, как он себя чувствует, то интересовалась, все ли по-прежнему или стало чуточку лучше, не давая ему возможности сказать, что он совершенно здоров.

Так начался заговор меж ними, негласная драма, в которой каждый играл свою роль, зная сюжет, все реплики и мизансцены. Генри научился двигаться медленно, никогда не бегал, улыбался, но никогда не смеялся от души, вставал неуверенно и неуклюже и садился с большим облегчением. Научился никогда не есть от души и не пить вдоволь.

Вскоре после того, как повсюду зазвучали возвышенные и пылкие разговоры о воинском призыве и необходимости служить своей стране, мать денно и нощно бдела над ним со все возрастающей тревогой и все больше потворствовала ему. Часто, просыпаясь поутру, он видел, что мать, тихонько проскользнувшая к нему в комнату, сидит у его кровати, нежно смотрит на него и улыбается утешно, заметив, что он открыл глаза.

Иногда случалось, что он не мог скрыть свою силу или готовность действовать. В том октябре сильный ветер с моря продувал Ньюпорт насквозь, и маленький пожар в конюшне на углу Бич и Стейт стремительно превратился в огненный вихрь. В опасности оказались две улицы целиком со всеми магазинами и барами, стойлами и частными домами, и вскоре, когда полностью выгорела одна конюшня, всех лошадей, кареты и прочее ценное имущество переправили в безопасное место. Каждый дееспособный житель был необходим, чтобы качать из колодцев воду или носить ее ведрами из цистерн. В ту ночь, когда поднялась суматоха и крики, Генри, не задумываясь, бросился на подмогу и трудился наравне со всеми. Только когда пожар потушили, а руки и спина болели нещадно, он подумал, что мать наверняка сильно волнуется. Мать и тетка, предупрежденные Бобом о том, чем занимался Генри, ждали его возвращения домой.

Они уложили его на диван отдыхать и наполнили для него горячую ванну. Он закрыл глаза, пока они суетились вокруг него. Губы матери были плотно сжаты. Позднее, когда он, приняв горячую ванну, отмытый и усталый, готовился лечь в постель, она высказала свои опасения, что он надорвал спину. Утром увидим, сказала она. Час уже поздний; ему бы лечь и хорошенько выспаться. На следующий день он не вставал до самого ужина. Мать велела ему двигаться помедленнее. Она помогла ему спуститься по лестнице. В столовую он вошел, опираясь на нее, а отец и тетя отодвинули с дороги стулья, чтобы Генри не споткнулся. Ему помогли сесть и окружили вниманием, уговаривая как следует подкрепиться, чтобы восстановить потерянные силы. Позднее мать помогла ему вернуться в кровать, и в течение нескольких дней он ел только в своей комнате, и все домашние искренне сочувствовали ему.

Очень медленно, уже в следующем месяце, пока Генри начал осваивать искусство перевода с французского, Генри-старший изменил свое мнение о войне. Он начал осознавать, что война – это не просто дело, достойное поддержки чисто теоретически, но миссия, в которой стоит принять добровольное участие. И по мере того как он высказывал это мнение за семейными трапезами, к огромному удовольствию Боба, который был слишком юным, чтобы записаться добровольцем, но достаточно взрослым, чтобы воспылать энтузиазмом, материнская опека над Генри тоже усилилась.