Мастерство Некрасова

Издевательская песня подружек являлась, в сущности, своеобразной хвалой жениху, так как вся шутка была на том и основана, что нарисованный девушками отталкивающий портрет жениха не имел ничего общего с его подлинным обликом. Твардовский сохранил в неприкосновенности этот веселый обряд старины, и традиционная песня зазвучала на страницах «Муравии» еще более задорно и звонко:

— Эх, Настя нас обидела,Кого взяла — не видела:Общипанного малого,Кривого, куцепалого.А что ж тебя заставилоВыйти замуж за старого,За старого, отсталого,Худого, полинялого?

Ритм песни до того связан с ее содержанием, что так и видишь озорные глаза этих смеющихся девушек. Тот, кого они называют худым стариком, едва достиг двадцатилетнего возраста.

Твардовский сохранил в своем новом варианте фольклора этот традиционный обряд, — не потому ли, что обряд этот исполнен такого веселья, которое, по мысли поэта, вполне гармонирует с фольклором советской эпохи? Зато печальные, тягучие песни, — главным образом причитания и плачи, — которые вносили столько грусти в прежний ритуал крестьянской свадьбы, здесь начисто отметены самой жизнью. Причина этого указана в той поздравительной речи, которую в поэме Твардовского произносит председатель колхоза:

За пару новобрачную,За их любовь удачную,За радость нашу пьем,За то, что по-хорошему,По-новому живем!

Это-то «хорошее», «новое» нашло свое выражение в том новом фольклоре, который с такой творческой силой, с таким мастерством воссоздан в «Стране Муравии» — в стихах ее восемнадцатой, «свадебной», главы. Стихи эти так народны, что не было бы ничего удивительного, если бы колхозные свадьбы стали справляться по этим стихам. Старые свадебные обряды не знали частушек: их не было в репертуаре народа. Но здесь, на свадьбе, изображенной Твардовским, частушка, как и в подлинной жизни народа, занимает заметное, чуть ли не первое место. Ее поет и та «бедовая» девушка, что танцует на свадьбе чечетку:

А ты кто такой, молодчик?Я спрошу молодчика —Ты молодчик, да не летчик,А мне надо летчика,

и «затейная» Аксюта Тимофеевна:

Дед стар, стар, стар, —Заплетаться стал.Никуда он не годится,Целоваться перестал.Проведу его, злодея,Накажу кудлатого,Восьмерых сынов имею,Закажу девятого.

Некрасов не знал этих залихватских частушечных форм. Он не был бы выразителем настроений крепостного крестьянства, если бы в самой мелодике своей поэзии не передал скорбного звучания песен, порожденных тысячелетней неволей. Об этих песнях он сам говорил (в черновых рукописях поэмы «Кому на Руси жить хорошо»):

Всё песни не веселые,Всё песни подневольные,

Других в ту пору не было,Да и доныне нет!(III, 546)

И восклицал (в тех же рукописях):

Придут, придут, — бог милостив! —Другие времена,Другие песни сложатсяИ будут в них не жалобыНа долю подневольную,Не рабская тоска,А радость воссмеявшейсяДуши народа русского,

Из мрака и унынияВоспрянувшей души!(III, 546)

И мечтал дожить до новых песен, радостных, «как ведренный денек».

...Душа народная!Воссмейся ж наконец!.. —(III, 349)

говорил он в окончательном тексте.

Теперь новые песни народа утратили свою былую заунывность, и, как мы видим, их форма приобрела новые качества. Заметно убавилось стародавнее их тяготение к протяжным словам, к дактилизации стиховых окончаний, к изобилию таких уменьшительных, как «кручинушка», «старинушка», «думушка», «кумушка» и т. д. и т. д.

Но самый пафос поэзии Некрасова продолжает жить и в новых песнях: та же органическая связь с современной, сегодняшней жизнью народа, та же оптимистическая вера в его «живучую правду», в неисчерпаемость его созидательных сил, в его великолепное, ничем не отвратимое будущее.

V. ЭЗОПОВА РЕЧЬ