Мать

– Раньше пускала без спросу людей. Одна? Так. А я думал – хохол дома. Сегодня я его видел… Тюрьма человека не портит.

Сел и сказал матери:

– Давай-ка поговорим…

Он смотрел значительно, таинственно, внушая матери смутное беспокойство.

– Все стоит денег! – начал он своим тяжелым голосом, – Даром не родишься, не умрешь, – вот. И книжки и листочки – стоят денег. Ты знаешь, откуда деньги на книжки идут?

– Не знаю, – тихо сказала мать, чувствуя что-то опасное.

– Так. Я тоже не знаю. Второе – книжки кто составляет?

– Ученые…

– Господа! – молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось, покраснело. – Значит – господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих пишется – против господ. Теперь, – скажи ты мне, – какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?

Мать, мигнув глазами, пугливо вскрикнула:

– Что ты думаешь?..

– Ага! – сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. – Вот. Я тоже, как дошел до этой мысли, – холодно стало.

– Узнал что-нибудь?

– Обман! – ответил Рыбин. – Чувствую – обман. Ничего не знаю, а – есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, – да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…

Он точно связывал сердце матери угрюмыми словами.

– Господи! – с тоской воскликнула мать. – Неужто Паша не понимает? И все, которые…

Перед нею замелькали серьезные, честные лица Егора, Николая Ивановича, Сашеньки, сердце у нее встрепенулось.

– Нет, нет! – заговорила она, отрицательно качая головой. – Не могу поверить. Они – за совесть.

– Про кого говоришь? – задумчиво спросил Рыбин.

– Про всех… про всех до единого, кого видела!

– Не туда глядишь, мать, гляди дальше! – сказал Рыбин, опустив голову.

– Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят – так надо! А может – за ними другие есть, которым – лишь бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет…

И, с тяжелым убеждением крестьянина, он прибавил:

– Никогда ничего хорошего от господ не будет!

– Что ты надумал? – спросила мать, снова охваченная сомнением.

– Я? – Рыбин взглянул на нее, помолчал и повторил: – От господ надо дальше. Вот.

Потом снова помолчал, угрюмый.

– Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело – гожусь, – знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти.

Он опустил голову, подумал.

– Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет – он пути себе откроет. Вот я и буду стараться, чтобы понял – нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!

Ей стало жаль его, она почувствовала страх за этого человека. Всегда неприятный ей, теперь он как-то вдруг стал ближе; она тихо сказала:

– Поймают тебя…

Рыбин посмотрел на нее и спокойно ответил:

– Поймают – выпустят. А я – опять…

– Сами же мужики свяжут. И будешь в тюрьме сидеть…

– Посижу – выйду. Опять пойду. А что до мужиков – раз свяжут, два, да и поймут, – не вязать надо меня, а – слушать. Я скажу им: «Вы мне не верьте, вы только слушайте». А будут слушать – поверят!

Он говорил медленно, как бы ощупывая каждое слово, прежде чем сказать его.

– Я тут, последнее время, много наглотался. Понял кое-что…

– Пропадешь, Михаиле Иванович! – грустно качая головой, молвила она.

Темными, глубокими глазами он смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула, смуглое лицо казалось бледным в черной раме бороды.

– А слыхала, как Христос про зерно сказал? Не умрешь – не воскреснешь в новом колосе. До смерти мне далеко. Я – хитрый!

Он завозился на стуле и не спеша встал.

– Пойду в трактир, посижу там на людях. Хохол что-то нейдет. Начал хлопотать?

– Да! – сказала мать улыбаясь.

– Так и надо. Ты ему скажи про меня.

Они медленно пошли плечо к плечу в кухню и, не глядя друг на друга, перекидывались краткими словами.

– Ну, прощай!

– Прощай. Когда расчет берешь?..

– Взял.

– А когда уходишь?

– Завтра. Рано утром. Прощай!

Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.

«Ночью живу!» – подумала она.

Ей было жалко степенного мужика – он такой широкий, сильный.

Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказала ему о Рыбине, он воскликнул:

– Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будит народ. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим – тесно там…

– Вот – о господах говорил он, – есть тут что-то! – осторожно заметила мать. – Не обманули бы!