Мать

Он уставился острыми глазами в лицо Андрея и ждал, оскалив зубы. Его пестрое лицо было неподвижно, а по толстым губам пробегала дрожь, точно он ожег их чем-то горячим.

– Ничего я тебе не скажу! – заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. – Я знаю – спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, – это только обижать его; я знаю, брат!

– Со мной нельзя спорить, я не умею! – пробормотал Николай, опуская глаза.

– Я думаю, – продолжал хохол, – каждый из нас ходил голыми ногами по битому стеклу, каждый в свой темный час дышал вот так, как ты…

– Ничего ты не можешь мне сказать! – медленно проговорил Весовщиков. – У меня душа волком воет!..

– И не хочу! Только я знаю – это пройдет у тебя. Может, не совсем, а пройдет!

Он усмехнулся и продолжал, хлопнув Николая по плечу:

– Это, брат, детская болезнь, вроде кори. Все мы ею болеем, сильные – поменьше, слабые – побольше. Она тогда одолевает вашего брата, когда человек себя – найдет, а жизни и своего места в ней еще не видит. Кажется тебе, что ты один на земле такой хороший огурчик и все съесть тебя хотят. Потом, пройдет немного времени, увидишь ты, что хороший кусок твоей души и в других грудях не хуже – тебе станет легче. И немножко совестно – зачем на колокольню лез, когда твой колокольчик такой маленький, что и не слышно его во время праздничного звона? Дальше увидишь, что твой звон в хору слышен, а в одиночку – старые колокола топят его в своем гуле, как муху в масле. Ты понимаешь, что я говорю?

– Может быть – понимаю! – кивнув головой, сказал Николай. – Только я – не верю!

Хохол засмеялся, вскочил на ноги, шумно забегал.

– Вот и я тоже не верил. Ах ты, – воз!

– Почему – воз? – сумрачно усмехнулся Николай, глядя на хохла.

– А – похож.

Вдруг Весовщиков громко засмеялся, широко открыв рот.

– Что ты? – удивленно спросил хохол, остановившись против него.

– А я подумал – вот дурак будет тот, кто тебя обидит! – заявил Николай, двигая головой.

– Да чем меня обидишь? – произнес хохол, пожимая плечами.

– Я не знаю! – сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. – Я только про то, что очень уж совестно должно быть человеку после того, как он обидит тебя.

– Вот куда тебя бросило! – смеясь, сказал хохол.

– Андрюша! – позвала мать из кухни.

Андрей ушел.

Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую в тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру. Поднял руку к лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею в воздухе, встал.

Когда Андрей внес самовар, Весовщиков стоял перед зеркалом и встретил его такими словами:

– Давно я рожи своей не видал…

Ухмыльнулся и, качая головой, добавил:

– Скверная у меня рожа!

– А что тебе до этого? – спросил Андрей, любопытно взглянув на него.

– А вот Сашенька говорит – лицо зеркало души! – медленно выговорил Николай.

– И неверно! – воскликнул хохол. – У нее нос – крючком, скулы – ножницами, а душа – как звезда.

Весовщиков взглянул на него и усмехнулся.

Сели пить чай.

Весовщиков взял большую картофелину, круто посолил кусок хлеба и спокойно, медленно, как вол, начал жевать.

– А как тут дела? – спросил он с набитым ртом. И, когда Андрей весело рассказал ему о росте пропаганды на фабрике, он, снова сумрачный, глухо заметил:

– Долго все это, долго! Скорее надо…

Мать посмотрела на него, и в ее груди тихо пошевелилось враждебное чувство к этому человеку.

– Жизнь не лошадь, ее кнутом не побьешь! – сказал Андрей.

Весовщиков упрямо тряхнул головой:

– Долго! Не хватает у меня терпенья! Что мне делать?

Он беспомощно развел руками, глядя в лицо хохла, и замолчал, ожидая ответа.

– Всем нам нужно учиться и учить других, вот наше дело! – проговорил Андрей, опуская голову. Весовщиков спросил:

– А когда драться будем?

– До того времени нас не однажды побьют, это я знаю! – усмехаясь, ответил хохол. – А когда нам придется воевать – не знаю! Прежде, видишь ты, надо голову вооружить, а потом руки, думаю я…

Николай снова начал есть. Мать исподлобья незаметно рассматривала его широкое лицо, стараясь найти в нем что-нибудь, что помирило бы ее с тяжелой, квадратной фигурой Весовщикова.

И, встречая колющий взгляд маленьких глаз, она робко двигала бровями. Андрей вел себя беспокойно, – вдруг начинал говорить, смеялся и, внезапно обрывая речь, свистал.

Матери казалось, что она понимает его тревогу. А Николай сидел молча, и, когда хохол спрашивал его о чем-либо, он отвечал кратко, с явной неохотой.

В маленькой комнатке двум ее жителям становилось душно, тесно, и они, то одна, то другой, мельком взглядывали на гостя.

Наконец он сказал, вставая:

– Я бы спать лег. А то сидел, сидел, вдруг пустили, пошел. Устал.

Когда он ушел в кухню и, повозившись немного, вдруг точно умер там, мать, прислушавшись к тишине, шепнула Андрею:

– О страшном он думает…