Мать

Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая в своих словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми:

– Разве тут найдешь виноватого? В то утро, может, сто человек Исая видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семь лет он всем насолил…

Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем – о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.

Когда дело о смерти Исая заглохло, он сказал, брезгливо и печально усмехаясь:

– Не только народ, но и те люди, которыми они, как собаками, травят нас, – не дороги им. Не Иуду верного своего жалеют, а – серебреники…

– Будет об этом, Андрей! – твердо сказал Павел.

Мать тихо добавила:

– Толкнули гнилушку – рассыпалась!

– Справедливо, но – не утешает! – угрюмо отозвался хохол.

Он часто говорил эти слова, и в его устах они принимали какой-то особый, всеобнимающий смысл, горький и едкий…

…И вот пришел этот день – Первое мая.

Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.

По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…

«Рано я самовар поставила, выкипит! Пускай они подольше поспят сегодня. Замучились оба…»

В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…

Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью в звуке, густом и влажном. Матери показалось, что сегодня он кричит дольше, чем всегда.

В комнате раздался гулкий и ясный голос хохла:

– Павел! Слышишь!

Кто-то из них шлепнул босыми ногами о пол, кто-то сладко зевнул…

– Самовар готов! – крикнула мать.

– Встаем! – ответил Павел весело.

– Восходит солнце! – говорил хохол. – И облака бегут. Это лишнее сегодня – облака…

И вышел в кухню, растрепанный, измятый сном, но веселый.

– Доброе утро, ненько! Как спали?

Мать подошла к нему и тихо сказала:

– Уж ты, Андрюша, рядом с ним иди!

– А конечно же! – прошептал хохол. – Пока мы вместе – мы всюду пойдем рядом, – так и знайте!

– Вы что там шепчетесь? – спросил Павел.

– Мы ничего, Паша!

– Она говорит мне – чище умывайся! Девицы будут смотреть! – ответил хохол, выходя в сени мыться.

– «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» – тихо запел Павел.

День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их – кто знает – что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.

Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба – горбушку, любимую им. Хохол двигал под столом ногами, – он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, – и, глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал:

– Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и – хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью – меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это – утешало.

– Почему оно тебе рыжим казалось? – спросил Павел смеясь.

– А напротив нас кузнец был, краснорожий такой и с рыжей бородой. Веселый, добрый мужик. Так солнце, по-моему, на него было похоже…

Не стерпев, мать сказала:

– Вы бы о том поговорили, как пойдете!

– О решенном говорить – только путать! – мягко заметил хохол. – В случае, если нас всех заберут, ненько, к вам Николай Иванович придет, и он вам скажет, как быть.

– Хорошо! – вздохнув, сказала мать.

– На улицу бы пойти! – мечтательно проговорил Павел.

– Нет, лучше дома посиди пока! – отозвался Андрей. – Зачем напрасно глаза мозолить полиции? Ты ей довольно хорошо известен!

Прибежал Федя Мазин, сверкающий, с красными пятнами на щеках. Полный трепета радости, он разогнал скуку ожидания.