Мать

– Зелено ты думаешь, брат! В тайном деле – чести нет. Рассуди: первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а не учителей – раз. Второе, хотя учителя дают и разрешенную книгу, но суть в ней та же, что и в запрещенной, только слова другие, правды меньше – два. Значит, они того же хотят, что и я, только идут проселком, а я большой дорогой, – перед начальством же мы одинаково виноваты, верно? А третье, мне, брат, до них дела нет, – пеший конному не товарищ. Против мужика я так, может, и не захочу сделать. А они – один попович, другая – помещикова дочь, – зачем им надо народ поднять – я не знаю. Их господские мысли мне, мужику, неведомы. Что сам я делаю – я знаю, а чего они хотят – это мне неизвестно. Тысячу лет люди аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг – проснулись и давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это – вроде сказки. От меня всякие господа далеко. Едешь зимой полем, впереди что-то живое мельтешит, а что оно? Волк, лиса или просто собака – не вижу! Далеко.

Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил:

– Любезничать мне время нет. Жизнь смотрит строго; на псарне – не в овчарне, всякая стая по-своему лает…

– Есть господа, – заговорила мать, вспомнив знакомые лица. – которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…

– Им и счет особый и почет другой! – сказал Рыбин. – Мужик богатеет – в баре прет, барин беднеет – к мужику идет. Поневоле душа чиста, коли мошна пуста. Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет, так и думает, и ежели рабочий говорит – да, хозяин должен сказать – нет, а ежели рабочий говорит – нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит – да! Так вот и у мужика с барином разные природы. Коли мужик сыт – барин ночь не спит. Конечно, во всяком звании – свой сукин сын, и всех мужиков защищать я не согласен…

Он поднялся на ноги, темный, сильный. Лицо его потускнело, борода вздрогнула, точно он неслышно щелкнул зубами, и продолжал пониженным голосом:

– Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу – не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете – вы обид таких не видите. А там – голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит – нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…

Рыбин оглянулся, наклонился к Павлу, опираясь рукой на стол.

– Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу – не могу! Однако поборол себя, – нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, – я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.

У него вспотел лоб, он, медленно надвигаясь на Павла, положил ему руку на плечо. Рука вздрагивала.

– Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для вас пишут, – для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, – чтобы народ на смерть полез!

Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал:

– Смертию смерть поправ – вот! Значит – умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!

Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова, тяжелые и сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее, тот – так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот – говорил. И был менее страшен.

– Это надо! – сказал Павел, тряхнув головой. – Давайте нам материал, мы будем вам печатать газету…

Мать с улыбкой поглядела на сына, покачала головой и, молча одевшись, ушла из дома.

– Делай! Все доставим. Пишите проще, чтобы телята понимали! – выкрикивал Рыбин.

В кухне отворилась дверь, кто-то вошел.

– Это Ефим! – сказал Рыбин, заглядывая в кухню. – Иди сюда, Ефим! Вот – Ефим, а этого человека зовут – Павел, я тебе говорил про него.

Перед Павлом встал, держа в руках шапку и глядя на него исподлобья серыми глазами, русоволосый широколицый парень в коротком полушубке, стройный и, должно быть, сильный.

– Доброго здоровья! – сиповато сказал он и, пожав руку Павла, пригладил обеими руками прямые волосы. Оглянул комнату и тотчас же медленно, точно подкрадываясь, пошел к полке с книгами.

– Увидал! – сказал Рыбин, подмигнув Павлу. Ефим повернулся, взглянул на него и стал рассматривать книги, говоря:

– Сколько чтения-то у вас! А читать, верно, некогда. В деревне больше время для этого дела…

– А охоты меньше? – спросил Павел.

– Зачем? И охота есть! – ответил парень, потирая подбородок. – Народ начал пошевеливать мозгой. «Геология» – это что?

Павел объяснил.